воспарит. Ну, вот те попонятней... Ну, пошел ты в баню, скинул бельецо - и в
теплую пошел, и так-то легко те париться, и весь ты, словно развязался...
Так и душа: одежку свою на земле покинет, а сама паром выпорхнет. Грешники,
понятно, устрашаются, а праведные рвутся даже туда, как мы в баньку с тобой
вот. Прабабушка Устинья за три дни до кончины все собиралась, салоп надела,
узелок собрала, клюшку свою взяла... в столовую горницу пришла, поклонилась
всем и говорит: "живите покуда, не ссорьтесь, а я уж пойду, пора мне,
погостила". - И пошла сенями на улицу. Остановили ее - "куда вы, куда,
бабушка, в метель такую?.." А она им: "Ваня меня зовет, пора..." Все и
говорила: "ждут меня, Ваня зовет..." - прадедушка твой покойный. Вот как
праведные-то люди загодя конец знают. Чего ж страшиться, у Господа все
обдумано-устроено... обиды не будет, я радость-свет. Как в стихе-то на Вход
Господень в Ерусалим поется?.. Как так, не помню! А ты помни: "Обчее
Воскресение прежде Твоея страсти уверяя..." Значит, всем будет Воскресение.
Смотри-взирай на святый Крест и радуйся, им-то и спасен, и тебя Христос
искупил от смерти. Потому и "Крестопоклонную" поминаем, всю неделю Кресту
поклоняемся... и радость потому, крестики сладкие пекутся, душеньку
радовать. Все хорошо прилажено. Наша вера хорошая, веселая.
Я иду в сад поглядеть, много ли осталось снегу. Гора почернела и осела,
под кустами протаяло, каркают к дождю вороны, цокают галочки в березах. Я
все думою о сне Горкина, и что-то щемит в сердце. Буду в первый раз в жизни
говеть на "Крестопоклонной", надо о грехах подумать, о часе смертном. Почему
Мартын поцеловал папашеньку? почему Горкин не велит сказывать про Мартына?
Думаю о большой, гнилой, рыбе, - видел во сне папашенька. Всегда у нас перед
тяжелой болезнью видят большую рыбу... а тут еще и - гнилая! почему -
гнилая?!. Видел и дедушка. Рассказывал Горкин в прошлом году на Страстной,
когда ставили на амбар новенький скворешник... Раз при дедушке чистили
скворешники, нашли натасканное скворцами всякое добро: колечко нашли с
камушком; дешевенькое, и серебряный пятачок, и еще... крестик серебряный...
Мартын подал тот крестик дедушке. И все стали вздыхать, примета такая,
крестик найти в скворешнике. А дедушка стал смеяться: "это мне Государь за
постройку дворца в Коломенском крестик пожалует!" А через сколько-то месяцев
и помер. Вот и теперь:
Крест Мартын-покойный принес и поцеловал папашеньку. Господи, неужели
случится это?!.
На дворе крик, кричит лавочник Трифоныч: "кто же мог унести... с
огнем?!." Бегу из садика. У сеней народ. Оказывается, поставила Федосья
Федоровна самовар... и вдруг, нет самовара! ушел, с огнем! Говорят:
небывалое дело, что-нибудь уж случится!.. Остался Трифоныч без чаю, будет
"нечаянность". Я думаю - Трифонычу будет "нечаянность", его самовар-то! И
угольков не нашли. Куда самовар ушел? - прямо - из глаз пропал. И как жулик
мог унести... с огнем?! Говорят - "уж что-то будет!". Отец посмеялся:
"смотри, Трифоныч, в протокол как бы не влететь, шкалики за стенкой
подносишь а патента не выбираешь!" А все говорят - "протокол пустяки... хуже
чего бы не случилось".
Скоро ко всенощной, к выносу Креста Господня. Как всегда по субботам,
отец оправляет все лампадки. Надевает старенький чесучовый пиджак,
замасленный, приносит лампадки и ставит на выдвижной полочке буфета.
Смотреть приятно, как красуются они рядками, много-много, - будничные,
неяркие. А в Великую Субботу затеплятся малиновые, пунцовые. Отец вправляет
светильни в поплавочки, наливает в лампадки афонское, "святое", масло и
зажигает все. Любуется, как они светятся хорошо. И я любуюсь: - это - святая
иллюминация. Носит по комнатам лампадки и напевает свое любимое и мое:
"Кресту Твоему поклоняемся, Владыко... и Свя-тое... Воскре-се-ние
Твое... сла-а-а-авим". Я ступаю за ним и тоже напеваю. Радостная молитовка:
слышится Пасха в ней. Вот и самая главная лампадка, перед образом
"Праздников", в белой зале. На Пасху будет пунцовая, а теперь - голубая,
похожая на цветок, как голубая лилия. Отец смотрит, задумавшись. На окне -
апельсиновое деревцо, его любмое. В прошлом году оно зацвело в первый раз, а
нынче много цветков на нем, в зеленовато-белых тугих бутончиках. Отец
говорит:
- Смотри-ка, Ванятка, сколько у нас цветочков! И чайное деревцо цветет,
и агавы... и столетник, садовник говорит, может быть, зацветет. Давно
столько не было цветков. Только "змеиный цвет" что-то не дает... он один раз
за тридцать лет, говорят, цветет.
Он поднимает меня и дает понюхать осторожно белый цветочек апельсинный.
Чудесно пахнет... любимыми его душками - флердоранжем!
Я смотрю на образ "Всех Праздников", и вспоминаю вдруг папашенькин сон
недавний: в эту белую нашу залу вплыла большая, "гнилая", рыба... вплыла
"без воды"... и легла "головой к Образу"... Мне почему-то грустно.
- Что это ты такой, обмоклый?.. - спрашивает отец и прищипывает ласково
за щечку.
На сердце такое у меня, что вот заплачу... Я ловлю его руку, впиваюсь в
нее губами, и во мне дрожь, от сдержанного плача. Он прижимает меня и
спрашивает участливо:
- Головка не болит, а? горлышко не болит?.. Вытирает мне слезы
"лампадным" пальцем. Я не знаю, как ему рассказать, что со иной. Что-то во
мне тоскливое - и сам не знаю...
- Вот уж и большой ты, говеть будешь... - говорит он, размазывая
пальцем слезки.
В его словах слышится мне почему-то такое грустное... никогда не слыхал
такого. Может быть, он вспоминает сон?.. Помню, это было на днях, так же
грустно рассказывал он матушке: "такой неприятный сон, никак не могу
забыть... ужасно неприятный... помру, может?.. Ну, похороните... "делов-то
пуды, а она - ту-ды"!.. - повторил он знакомую приговорку Горкина: теперь
она мне понятна.
Ходит но зале, любуется на цветы и напевает - "Кресту Твоему
поклоняемся, Владыко...". Подходит к зеленой кадушке на табуретке. Я знаю:
это - "арма", так называл садовник-немец, из Нескушного, пересаживавший
цветы. Но у нас называют - "страшный змеиный цвет". Листья его на длинных
стеблях, похожи на веселки. Земля его ядовитая, ее выбрасывают в отхожее, а
то наклюются куры и подохнут. Этот цветок подарил дедушке преосвященный, и
дедушка помер в тот самый год. Говорят, цветет этот "змеиный цвет" очень
редко, лет через двадцать-тридцать. Лет пятнадцать, как он у нас, и ни разу
еще не цвел. Цветок у него большой, на длинном стебле, и похож на змеиную
голову, желтую, с огненно-синим "жалом".
- Вот так штука!.. - вскрикивает отец, - никак наш "змеиный цвет"
думает зацветать?!, что-то оттуда вылезает...
Он осторожно отгибает длинные "веселки" и всматривается в щель, меж
ними, откуда они выходят. Мне не видно, цветок высокий.
- Лезет что-то... зеленая будто шишечка... вот так штука?! а? - дивясь,
спрашивает он меня, подмигивает как-то странно. - Вот мы с тобой и дождались
чуда... к Пасхе и расцветет, пожалуй.
В открытую форточку пахнет весной, навозцем, веет теплом и холодочком.
Слышно - благовестят ко всенощной. Сейчас пойдем. Сегодня особенная служба:
батюшка вынесет из алтаря Животворящий Крест, возложив его на голову, на
траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед
Царскими Вратами - и возгласит в тишине: "Прему-дрость.... про-сти-и!.." И
понесет на главе на середину церкви, на аналои. И воспоют сперва радующее -
"Спаси, Господи, люди Твоя", а потом, трижды тоже, самое мое любимое -
"Кресту Твоему поклоняемся, Владыко...".
Отец напевает светлую эту молитовку и все глядит - "страшный змеиный
цвет".
- Поди, поди-ка сюда!.. - зовет он матушку. - Штука-то какая лезет!..
Смотри-ка, "змеиный-то цвет"... никак цветочный стебель дает?!.
- Да что-о-ты... Го-споди!.. - говорит матушке тревожно и крестится.
Разглядывают оба что-то, невидное мне. Я знаю, почему матушка говорит
тревожно и крестится: с этим "змеиным цветом" связалось у ней предчувствие
несчастья.
- Да... это, пожалуй, цвет... бугорок зеленый... не лист это... -
говорит она, оттягивая стебли. - Сколько тебя просила... вы-брось!., -
шепчет она с мольбой и страхом.
- Глупости!.. - с раздражением говорит отец и начинает напевать
любимое, светлое такое...
- Спаси нас, Господи... - крестится матушка. Я вспоминаю страшные
рассказы. В первый же год, как привезли к нам страшную эту "арму", помер
дедушка... потом отошла прабабушка Устинья, потом Сереженька... Сколько раз
матушка просила - "выкинь этот ужасный "змеиный цвет"! А отец не хотел и
думать. И вот, время пришло "страшный змеиный цвет" набирает бутон-цветок.
С.М. Серову
ГОВЕНЬЕ
Еще задолго до масленицы ставят на окно в столовой длинный ящик с
землей и сажают лук - для блинов. Земля в ящике черная, из сада, и когда
польют теплой водой - пахнет совсем весной. Я поминутно заглядываю, нет ли
зеленого "перышка". Надоест ждать, забудешь, и вдруг - луковки все
зазеленели! Это и есть весна.
Солнце стало заглядывать и в залу, - конец зиме. Из Нескучного сада
пришел садовник-немец, "старший самый", - будет пересаживать цветы. Он похож
на кондитера Фирсанова, такие же у него седые бакенбарды, и, как Фирсанов
тоже курит вонючую сигару. Дворник Гришка сносит цветы в столовую. Немец
зовет его - "шут карококовый",- "гороховый", - и все говорит - "я-я". Гришка
огрызается на него: "якала, шут немецкий". Столовая - будто сад, такой-то
веселый кавардак: пальмы, фикусы, олеандры, фуксии, столетник... и "страшный
змеиный цвет". Листья у него длинные, как весла, и никто не видел, как он