пузыречки маслица от мощей, монашки привозили Артос, - принять натощак
кусочек. И не было отцу лучше. Каждый день приезжал Клин, а через день
доктор Хандриков. Этот был веселей Клипа, шутил, говорил отцу:
- И вы помогайте нам, говорите себе - "хочу выздороветь!" - и пойдет на
лад.
Отец и сказал ему:
- Воля Божия. А вы знаете мою болезнь, что у меня? Вот видите... как же
лечить-то? Я больше пуда всяких порошков проглотил, а все хуже.
Тогда третьего доктора позвали, самого знаменитого, Захарьина. Он такой
был чудак, с великой славы, что ставили ему кресло на лестнице, на площадке,
и на столике коробку шоколадных конфет Абрикосова С-вья. Скушает две-три, а
коробку ему в коляску.
И вот, все три доктора собрались в кабинете больного, а двери
затворили. Сидели долго, а как вышли, то впереди шел знаменитый, худой и
строгий, и так строго на нас глазами, будто мы виноваты, а его беспокоят. За
ним, смирные такие, Клин и Хандриков. Он строго так на них, костяным
пальцем, - я из-за двери видел. И затворились в гостиной. Им туда чаю подали
и дорогих закусок: икры зернистой, коробку омаров, особенных сардинок,
"царских", с золотым ярлыком, и всего, что требуется, и всякие бутылки и
графинчик, - Хапдриков всегда рюмочку-другую принимал, - для просвежения
мозгов. А мы за дверью подслушивали. Но только они не все по-нашему
говорили, а на "тайном" языке, докторовом. Это называется "кон-силиум".
А знаменитый доктор, говорили у нас, - прямо, чудеса творит. Одна
богатая купчиха, с Ордынки, пять лет с постели не вставала, ни рукой, ни
ногой не шевелила. Уж чего-чего не пробовали - никаких денег не жалели.
Решили этого строгого позвать, а то боялись. А потому боялись, что как он
чего скажет, так тому и быть. Скажет - помрет, не стану лечить, ну, и конец,
помрет обязательно. Вот и боялись, как закона. Думали-думали - позвали, уж
один конец. Приехал - страху на всех нагнал. Две минутки только с больной
посидел, вышел строгий-то-расстрогий! - и пальцем погрозился на всех. Велел
огромадный таз медный принести с ледяной водой и опять строго погрозился,
чтобы отнюдь ничего не сказывать больной купчихе. А купец и спрашивает его,
шепотком, смиренно: "уж развяжите душу, ваше высокопревосходительство, уж к
одному концу: помрет моя супруга?" - "Обязательно, говорит, помрет... как и
мы с вами". Ну, пошутил... И говорит: "сейчас, говорит, увидите, как она
помирать будет". И пальцем, стро-го. Сжевал конфетку и велел кровать с
купчихой головами к двери поставить, а двери чтобы настежь. "Для воздуху", -
говорит. А купчихе сказал: "а вы ти-хо лежите, подремите, а мы с вашим
супругом в кабинете чайку попьем, и я ему скажу, как вас вылечить... вы
обязательно у нас запляшете!" - и пальцем на нее, но не строго, а даже очень
любезно, понравилась она ему, очень красивая! А та в слезы: "где уж мне
плясать, по комнатам бы пройтись, на деток поглядеть". - "А я вам говорю раз
навсегда!.." - закричал прямо на нее, и она со страху руками лицо закрыла! -
все так и задивились, а то и рукой не шевелила. - "Будете у меня плясать!.."
И пошел в залу. А там весь-то стол шоколадными конфетами уставлен, самыми
лучшими, от Абрикосова С-вья, с кусочками ананаса на кружевной бумажке
сверху и щипчиками золотенькими. Ту-другую опробовал, стаканчик чайку с
ромком принял, икорки зернистой на сухарике пожевал... - ему докладывают,
что больная заснула словно. - Этого, говорит, только мне и надо. И Боже вас
упаси зашуметь!.." - и загрозился - мухи не стало слышно. Вызвал молодца
покрепче, велел ему таз тот ледяной взять и поманил за собой. Подошел к
головам больной и молодцу слова два шепнул. Тот поднял таз, - да ка-ак, со
всего-то маху, об пол гро-хнет!.. - дак купчиха-то как ахнет на весь дом,
скок с постели, в чем была, - и ну плясать!.. Грохоту-звону перепугалась, да
ледяные брызги-то на нее, а она пригрезилась-задремала... - "Ну, вот, -
говорит, - и проздравляю вас, выздоровели! теперь и без тазу будете
плясать". Съел конфетку, получил, что полагается, большие тыщи... и поехал
себе домой. А из коляски опять на всех пальцем погрозился, очень стро-гой. И
выздоровела купчиха, скоро на свадьбе дочки так-то отплясывала!..
Долго сидели доктора в гостиной. Говорил только строгий, будто
отчитывал. Потом матушку туда позвали. Строгий ей и сказал, что вылечить
нельзя, а если и операцию сделать, голову открыть и вырезать неподходящее
что под костью, или кровь свернулась, от сильного ушиба, то навряд больной
выживет. - "Мы, - говорит, - тут пока в потемках, наука еще не дошла". А
если и выживет, то, может случиться, что и не в себе будет. Матушку другие
доктора под руки вывели и капель дали. А строгий вышел, так вот развел
руками и сказал сердито: "я не чудотворец, молитесь Богу". И уехал. А
конфеты ему в коляску положили.
Доктора после сказали матушке, что теперь начнется самое тяжелое, -
строгий им так сказал: станет слепнуть, а там и язык отнимется, - "и тогда
все кончится". Сказали не сразу, а когда отец начал плохо видеть. Приехал
матушкин брат, ученый, все он законы знал. Подумали - и решили не мучить
больного, не резать в голове, наука еще не дошла лечить такое, из десятка
девять под ножом кончаются, а и выживет - разум потерять может, и себе, и
другим на муку. И доктора сказали, - были я еще, разные, - "положитесь на
волю Божию".
Больного передвинули из кабинета в спальню, так на диване он и лежал.
Поставили зеленые ширмы, повесили на окнах плотные занавески, - больно было
глазам от света.
Пришла из бань сторожиха-банщица Анна Ивановна, которую всегда отличал
отец, говорил - "вся-то, Аннушка, чистая ты, вся светлая". Она была совсем
молоденькая, приятная, с лица белая-белая, высокая, ласковая. Ходила очень
чисто, в белом платочке и светлом ситце. Муж ее был в солдатах, особенных,
"гвардейских". Она была очень добрая, тихая; говорила певучим голосом, не
спеша, как-то раздумчиво. Горкин ее уважал за примерное поведение и
богомольность. От нее - говорила Сонечка - "будто тихий свет". Когда она
проходила близко - пахло приятной свежестью, чистым ситцем, березкой, -
свежим и легким "банным". Говорили, что она "несет горе неутешное":
первенький у ней помер, по третьему годочку, забыть не может, а горя не
показывает, не плачет.
Помню, было это на Петров День.
Приехали родные, обедали в саду, чтобы больного не тревожить. И в
саду-то говорили тихо. Приходит Маша и говорит, что пришла Анна Ивановна,
хочет что-то сказать, а в сад идти не хочет. Я побежал за матушкой: любил,
когда приходит Анна Ивановна. Она приходила, когда из бань приносили
"большую стирку". И всегда приносила нам чего-нибудь деревенского: то охапку
гороховой зелени со стручками, то аржаных лепешек, сухой лесной малины... И
теперь принесла гостинчику: лукошко свежего горошку и пучок бобов. Сказала
ласково, пропела словно:
- Бобиков сладких, сударик, покушайте... поразвлекетесь малость.
Была она теперь не такая светлая, как всегда, а скучная, "болезная", -
Горкин ей так сказал. Пришла с узелком, где у ней было самое нужное, для
себя. Пришла надолго, просила дозволить ей походить за больным Сергей
Иванычем, потрудиться. Матушка ей обрадовалась. За отцом сначала ходила
Маша, но у ней все из рук валилось: откладывалась свадьба ее с Денисом, и
она все забывала и путала. Отец попросил, чтобы был при нем
Сергей-катальщик, очень сноровистый, его любимец. Сергей весело делал все,
шутил веселыми приговорками, но руки у него были хваткие, сильные, и дня не
проходило, чтобы он чего-нибудь не сломал или не разбил. Старался
переворачивать вежливо, и всегда делал больно, - пальцы такие, чугунные. И
вот, Анна Ивановна все узнала и пришла.
Ее провели к отцу. Она поклонилась ему, сложив под грудью белые свои
руки, с морщинистыми от парки пальцами, и сказала певучим голосом:
- Здравствуйте, Сергей Иваныч, голубчик вы наш болезный... дозвольте за
вами походить, похолить вас, болящего. Сколько мы ласки от вас видали,
дозвольте уж потрудиться. Мне в радость будет, а вам в спокой.
Отец посветлел, как увидал Анну Ивановну, поулыбался даже.
- Спасибо, милая Аннушка, походи за больным... видишь, какой красавец
стал, в зеркало взглянуть страшно.
- А. вы не смотритесь, миленький. Выправитесь - насмотритесь, соколом
опять будете летать, даст Господь.
- Нет, Аннушка... налетался, видно. День ото дня все хуже, все
слабею...
- Да, ведь, никакая болезнь не красит. Да вы еще молодой совсем,
поправитесь, вон и красочка в лице стала. Еще как шутить с нами будете, а мы
радоваться на вас. Все наши бабы как уж жалеют вас!.. а Полюшка к
Миколе-на-Угреши пешком ходила, и в Косино... просвирки вынала вот - со мной
прислала.
Анна Ивановна вынула из чистого платочка две просвирки и положила на
столик у дивана. Отец перекрестился и приложился к просвиркам, и на глазах у
него слезы стали.
- Спасибо Полюшке, скажи ей. Что ж она не проведает меня?.. Скажи -
помню ее, и песни ее помню... Вот, Аннушка... пришла ты, а мне и полегче
стало. Так вы... любите строгого-то хозяина?..
- Уж и стро-гой!.. - пропела Анна Ивановна. - Как в бани приедет -
солнышком всех осветит. Буду за вами ходить, а вы меня слушайтесь, я тоже
стро-гая! - пошутила она, - в зеркало-то не дам смотреться. Так, что ли,
барыня?..
Она тут же и принялась ходить: стала кормить с ложечки бульонцем, и
отец ел с охоткой. Легкая рука, говорили, у Анны Ивановны: в день прихода ее
к нам - "потрудиться" - не тошнило его ни разу. Она стала рассказывать ему
про деревню, про мужа Степана, которого угнали куда-то "за Аршаву". А
вечером читала ему Евангелие, сама надумала. Была она хорошо грамотна,