цветет. Говорят, будто "огнем цветет" совсем змеиная пасть, и с жалом. Немец
велит Гришке землю из под него выбросить "в нужни мест, где куры не
клюются". Я лежу под цветами, будто в саду, и смотрю, как прячутся в землю
червяки: должно быть, им очень страшно. Их собирают в баночку, для скворцов.
Скворцы уже начали купаться в своих бадеечках. И молчавший всю зиму
жавороночек пробует первое журчанье, - словно водичка бульбулькает. Значит,
весна подходит.
В ящике густо-зелено, масленица пришла. Масленица у нас печальная:
померла Палагея Ивановна, премудрая. Как сказала отцу в Филиповки - так и
вышло: повезли ее "парой" на Ваганьковское. Большие поминки были, каждый
день два раза блинками поминали.
И в детской у нас весна.
Домнушка посадила моченый горох, он уж высунул костыльки, скоро
завьется по лучинке и дорастет до неба. Домнушка говорит, - до неба-то не
скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не может дорасти, а приятно так
говорить. Недавно я прочитал в хрестоматии, как старичок посадил горошину, и
она доросла до неба. Зажмуришься - и видишь, вырос горох до неба, я лезу,
лезу... если бы рай увидеть!.. Только надо очиститься от грехов. Горкин мне
говорил, что старик не долез до неба, - грехи тянули, а он старуху еще
забрал!.. - я горох сломал, и сам свалился, и старуху свою зашиб.
- А праведные... могут до неба?..
- А праведные и без гороха могут, ангели вознесут на крылах. А он
исхитрялся: по гороху, мол, в рай долезу! Не по гороху надо, а в сокрушении
о грехах.
- Это чего - "в сокрушении"?
- Как же ты так не поймешь? Нонче говеть будешь, уж отроча... семь
годков скоро, а сокрушения не знаешь! Значит, смирение докажь, поплачь о
грехах, головку преклони-воздохни: "Господи, милостив буди мне грешному!"
Вот те и сокрушение.
- Ты бы уж со мной поговел... меня хотят на Страстной говеть, со всеми,
а лучше бы мне с тобой, на "Крестопоклонной", не страшно бы?.. Выпроси уж
меня, пожалуйста.
Он обещает выпросить.
- Папашенька бы ничего, а вот мамашенька... все-то с мужиками, говорит,
слов всяких набираешься.
- Это я "таперича" сказал, а надо говорить - "теперича". А ты все-таки
попроси. А скажи мне по чистой совести, батюшка не наложит... как это?.. -
чего-то он наложит?..
Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, он
чего-то и наложит. Чего наложит?..
- Грехи с тобой, уморил!.. - смеется Горкин, хоть и Великий Пост. - Да
это она про эту... про питимью!
- Какую "пи-ти-мью"?.. это чего, а?.. страшное?..
- Это только за страшный грех, питимья... и знать те негодится. Ну,
скажешь ему грешки, посокрушаешься... покрестит те батюшка головку на
питрахили и отпустит, скажет-помолится - "аз, недостойный иерей,
прощаю-разрешаю". Бояться нечего, говенье душе радость. Даст Бог, вместе с
тобой и поговеем, припомним с тобой грешки, уж без утайки. Господу, ведь,
открываешься, а Он все-о про нас ведает. Душенька и облегчится, радостно ей
будет.
И все-таки мне страшно. Недавно скорняк Василь-Василич вычитывал, как
преподобная Феодора ходила по мытарствам: такое видение сна ей было, будто
уж она померла. И на каждом мытарстве - эти... все загородки ставили, хотели
в ад ее затащить. Она страшилась-трепетала, а за ней Ангел, нес ее добрые
дела в мешочке и откупал ее. А у этих все-то про все записано, в
рукописаниих... все-то грехи, какие и забыла даже. А на последнем мытарстве,
самые эти главные, смрадные и звериные, вцепились в нее когтями и стали
вопить - "наша она, наша!.." Ангел заплакал даже, от жалости. Да пошарил в
пустом уж мешочке, а там, в самом-то уголке, последнее ее доброе дело
завалилось! Как показал... - смрадные так и завопили, зубы даже у них
ломались, от скрежета... а пришлось все-таки отпустить.
И вдруг я помру без покаяния?! Ну, поговею, поживу еще, хоть до
"Петровок", все-таки чего-нибудь нагрешу, грех-то за человеком ходит... и
вдруг мало окажется добрые дел, а у тех все записано! Горкин говорил, -
тогда уж молитвы поминовенные из адова пламени подымут. А все-таки сколько
ждать придется, когда подымут... Скорей бы уж поговеть, в отделку, душе бы
легче. А до "Крестопоклонной" целая еще неделя, до исповедальной пятницы,
сто раз помереть успеешь.
Все на нашем дворе говеют. На первой неделе отговелся Горкин, скорняк
со скорнячихой и Трифоныч с Федосьей Федоровной. Все спрашивают друг дружку,
через улицу окликают даже: "когда говеете?.. ай поговели уж?.." Говорят,
весело так, от облегчения; "отговелись, привел Господь". А то - тревожно, от
сокрушения: "да вот, на этой недельке, думаю... Господь привел бы". На
третьей у сапожника отговелись трое мастеров, у скорняка старичок "Лисица",
по воротникам который, и наш Антипушка. Марьюшка думает на шестой, а на
пятой неделе будут говеть Домнушка и Маша. И бутошник собирается говеть,
Горкину говорил вчера. Кучер Гаврила еще не знает, как уж управится, езды
много... - как-нибудь да урвет денек. Гришка говеть боится: "погонит меня,
говорит, поп кадилом, а надо бы говонуть, как не вертись". Василь-Василич
думает на Страстной, с отцом: тогда половодье свалит, Пасха-то ноне поздняя.
И как это хорошо, что все говеют! Да ведь все люди-человеки, все грешные, а
часа своего никто не знает. А пожарные говеть будут? За каждым, ведь, час
смертный. И будем опять все вместе, встретимся там... будто и смерти не
было. Только бы поговели все.
Ну, все-то, все говеют. Приносили белье из бань, сторожиха Платоновна
говорила: "и думать нечего было раньше-то отговеться, говельщиц много
мылось, теперь посбыло, помаленьку и отговеем все". И кузнец думает говеть,
запойный. Ратниковы, булочники, целой семьей говели. Они уж всегда на
первой. А пекари отговеются до Страстной, а то горячее пойдет время - пасхи
да куличи. А бараночникам и теперь жара: все так и рвут баранки. Уж как они
поговеть успеют?.. Домна Панферовна, с которой мы к Троице ходили, три раза
поговела: два раза сама, а в третий с Анютой вместе. Может, говорит, и в
четвертый раз поговеть, на Страстной. Антипушка говорит, что она это Михал
Панкратыча хочет перещеголять, он два раза говеет только. А Горкин за нее
вступился: "этим не щеголяют... а женщина она богомольная, сырая, сердцем
еще страдает, дай ей, Господи, поговеть". Бог даст, и я поговею хорошо,
тогда не страшно.
С понедельника, на "Крестопоклонной", ходим с Горкиным к утрени,
раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, - и делается
легко, горошком вскочишь. Лавок еще не отпирали, улица светлая, пустая,
ледок на лужах, и пахнет совсем весной. Отец выдал мне на говенье рублик
серебреца, я покупаю у Горкина свечки. Будто чужой-серьезный, и ставлю сам к
главным образам и распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему
три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнется даже, будто мы
разные.
Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин
манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о
грехах. Холим еще к вечерне, а в среду и пяток - к "часам" еще к обедне,
которая называется "преосвященная". Батюшка выходит из Царских Врат с
кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят-страшатся, а он
говорит в таинственной тишине: "Свет Христов просвещает все-эх!.." И сразу
делается легко и светло: смотрится в окна солнце.
Говеет много народу, и все знакомые. Квартальный говеет даже, и наш
пожарный, от Якиманской части, в тяжелой куртке с железными пуговицами, и от
него будто дымом пахнет. Два знакомых извозчика еще говеют, и колониальщик
Зайцев, у которого я всегда покупаю пастилу. Он все становится на колени и
воздыхает - сокрушается о грехах: сколько, может, обвешивал народу!.. Может,
и меня обвешивал и гнилые орешки отпускал. И пожарный тоже сокрушается, все
преклоняет голову. А какие у него грехи? сколько людей спасает, а все-таки
боится. Когда батюшка говорит грустно-грустно - "Господи и Владыко живота
моего..." - все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем
двенадцать раз: "Боже, очисти мя, грешного..." После службы подаем на
паперти нищим грошики, а то копейки: пусть помолятся за нас, грешных.
Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за
чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет - "великий постник".
Отец все справляется - "ну, как дела, говельщик, не заслабел?". Он не совсем
веселый, "разные неприятности", и Кавказка набила спину, приходится седлать
Стальную. Стальную он недолюбливает, хочет после Пасхи ее продать;
норовистая, всего пугается, - иноходец, потряхивает. Матушка просит его не
ездить на этой ужасной серой, не ко двору она нам, все так и говорят. Отец
очень всегда любил холодную белугу с хреном и ледяными огурцами и судачка,
жаренного в сухариках, а теперь и смотреть не хочет, говорит - "отшибло,
после того...". Я знаю почему... - ему противно от того сна: как огромная,
"вся гнилая", рыба-белуга вплыла, без воды, к нам в залу и легла "головою
под образа"... Теперь ему от всякой рыбы "гнилью будто попахивает".
Домнушка спрашивает, как мне мешочек сшить, побольше или поменьше, -
понесу батюшке грехи. Отец смеется; "из-под углей!" И я думаю -
"черные-черные грехи...".
Накануне страшного дня Горкин ведет меня в наши бани, в "тридцатку",
где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но
утешают весело: "ничего, все грехи отмоем". В бане - отец протодьякон. Он на
славу попарился, простывает на тугом диване и ест моченые яблоки из шайки.
Смеется Горкину: "а, кости смиренные... па-риться пришли!" - густо, будто из