подали - вместо "удивления"! - по заказу от Абрикосова, вылитый из цветных
леденцов душистых, в разноцветном мороженом, светящейся изнутри - живой
"Кремль"! Все хвалили отменное мастерство. Отец и говорит:
- Ну, вот вам и "удивление". Да вас трудно и удивить, всего видали.
И приказал Фирсанову:
- Обнеси, голубчик, кто желает, прохладиться, арбузом ... к Егорову
пришли с Кавказа.
Одни стали говорить - "после такого мороженого да арбузом!..". А другие
одобрили: "нет, теперь в самый раз арбузика!.."
И вносит старший официант Никодимыч, с двумя подручными, на голубом
фаянсе, - громадный, невиданный арбуз! Все так и загляделись. Темные по нем
полосы, наполовину взрезан, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, светится
матово слезой снежистой, будто иней это на нем, мелкие черные костянки в
гнездах малинового мяса... и столь душистый, - так все и услыхали: свежим
арбузом пахнет, влажной, прохладной свежестью. Ну, видом одним - как сахар
прямо. Кто и не хотел, а захотели. Кашин первый попробовал - и крикнул
ужасно непристойно - "а, черрт!.." Ругнул его протодьякон - "за трапе-зой
такое слово!..". И сам попался: вот-дак ч...чуде-сия!..", и вышло полное
"удивление"; все попались, опять удивил отец, опять "марципан", от
Абрикосова С-ья.
И вышло полное торжество.
А когда ужин кончился, пришел Горкин. Он спал после обеда, освежил и
Василь-Василича. Спрашиваю его:
- А что... говорил-то ты... "будто весна пришла"? бу-дет, а?..
Он мне мигает хитро: бу-дет. Но что же будет?
Фирсанов велит убирать столы в зале, а гостей просят перейти в
гостиную, в спальню, откуда убраны ширмы и кровати, и в столовую.
"Трынщиков" просят чуть погодить, проветрить надо, шибко накурено, головы
болят у барынь. Открыли настежь выставленные в зале рамы. Повеяло свежестью
снаружи, арбузом будто. Потушили лампы и пылкие свечи в канделябрах. Обносят
- это у нас новинка, - легким и сладким пуншем; для барынь - подносы с
мармеладом и пастилой, со всякими орешками и черносливом, французским,
сахарным и всякой персидской сладостью...
И вдруг... - в темном зале, где крендель на рояле, заиграл тихо,
переливами, детский простой органчик, какие вставляются в копилочки и
альбомчики... нежно-нежно так заиграл, словно звенит водичка, радостное
такое, совсем весеннее. Все удивились: да хорошо-то как, простенькое какое,
милое... ах, приятно! И вдруг... - соловей!.. живой!.. Робея, тихо, чутко...
первое свое подал, такое истомно-нежное, - ти-пу... ти-пу... ти-пу... -
будто выкликивает кого, кого-то ищет, зовет, тоскуя...
Солодовкин-птичник много мне после про соловьев рассказывал, про
"перехватцы", про "кошечку", про "чмоканье", про "поцелуйный разлив"
какой-то...
Все так и затаились. Дышать стало даже трудно, от радости, от счастья,
- вернулось лето! ...Ти-пу, ти-пу, ти-пу... чок-чок-чок-чок...
третррррррр... - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолк органчик.
А соловушка пел и пел, будто льется водицей звонкой в горлышке у него. Ну,
все притихли и слушали. Даже дядя Егор, даже ворчунья Надежда Тимофеевна,
скряга-коровница, мать его...
Чокнул в последний раз, рассыпал стихавшей трелью - и замолчал. Все
вздохнули, заговорили тихо: "как хорошо-то... Го-споди!.." - "будто весной,
в Нескучном..."
Поздно, пора домой: два пробило.
Горкин отцу радость подарил, с Солодовкиным так надумал. А отец и не
знал. Протодьякон разнежился, раскинулся на креслах, больше не стал играть.
Рявкнул:
- Горка!.. гряди ко мне!..
Горкин, усталый, слабый, пошел к нему, светясь ласковыми морщинками.
Протодьякон обнял его и расцеловал, не молвя слова. Празднование
закончилось.
Отец, тихий, задумчивый, уставший, сидел в уголку гостиной, за
филодендроном, под образом "Рождества Богородицы", с догоравшей малиновой
лампадкой. Сидел, прикрывши рукой глаза.
О. А. Бредиус-Субботиной
МИХАЙЛОВ ДЕНЬ
Я давно считаю, - с самого Покрова, когда давали расчет рабочим,
уходившим в деревню на зиму, - сколько до Михайлова Дня осталось: Горкина
именины будут. По-разному все выходит, все много остается. Горкин сердится
на меня, надоели ему мои допросы:
- Ну, чего ты такой нетерпеливый... когда да когда? все в свое время
будет.
Все-таки пожалел, выстрогал мне еловую досточку и велел на ней херить
гвоздиком нарезки, как буду спать ложиться: "все веселей тебе будет ждать".
Два денька только остается: две метинки осталось.
На дворе самая темная пора: только пообедал, а уж и ночь. И гулять-то
невесело, - грязища, дождик, - не к чему руки приложить. Большая лужа так
разлилась, хоть барки по ней гоняй: под самый курятник подошла, курам уж
сделали мосточки, а то ни в курятник, ни из курятника: уже петух внимание
обратил, Марьюшку криком донял, - "что же это за непорядки!.." - разобрали
по голоску. А утки так прямо и вплывают в садок-сарайчик, полное им
приволье.
В садике пусто, голо, деревья плачут; последнюю рябину еще до Казанской
сняли, морозцем уж хватило, и теперь только на макушке черные кисточки, для
галок. Горкин говорит:
- Самый теперь грязник, ни на санях, ни на колесах, до самых моих
именин... Михайла-Архангел всегда ко мне по снежку приходит.
В деревне теперь веселье: свадьбы играют, бражку варят. Вот
Василь-Василич и поехал отгуливать. Мы с Горкиным все коньки в амбаре
осмотрели, три ящика, сальцем смазали подреза и ремешки: морозы скоро, каток
в Зоологическом саду откроем, под веселыми флагами, переглядели и салазки:
скоро будет катанье с гор. Воротится Василь-Василич - горы осматривать
поедем... Не успеешь и оглянуться - Николин День, только бы укатать снежком,
под морозы залить поспеть.
Отец уже ездил в Зоологический сад, распорядился. Говорит, - на пруду
еще "сало" только, а пора и "ледяной дом" строить... как запоздало-то! Что
за "ледяной дом?..". Сколько же всего будет... зима бы только скорей пришла.
У меня уж готовы саночки, и Ондрейка справил мне новую лопаточку. Я кладу ее
спать с собой оглаживаю ее, нюхаю и целую: пахнет она живой елкой
радостным-новым чем-то, - снежком, зимой. Вижу во сне сугробы, снегом весь
двор завален... копаю, и... лопаточка вдруг пропала, в снегу утопла!..
Проснешься, - ах, вот она! теплая, шелковая, как тельце. Еще темно на дворе,
только затапливают печи... вскакиваю, бегу босиком к окошку: а, все та же
мокрая грязь чернеет. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкин говорит, что
зима не приходит посуху, а всегда на грязи становится. И он все никак не
дождется именин, я чувствую: самый это великий день, сам Михайла-Архангел к
нему приходит.
Мастерскую выбелили заново, стекла промыли с мелом; между рамами
насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ватке разложены шерстинки,
- зеленые, голубые, красные, - и розочки с кондитерских пирогов, из сахара.
Полы хорошо пройдены рубанком,- надо почистить, день такой: порадовать надо
Ангела.
Только денек остался. Воротился Василь-Василич, привез гостинчиков.
Такой веселый, - с бражки да с толокна. Вез мне живую белку, да дорогой
собаки вырвали. Отцу - рябчиков вологодских, не ягодничков, а с "почки" да с
можжухи, с горьковинкой, - в Охотном и не найти таких. Михал Панкратычу
мешочек толоконца, с кваском хлебать, Горкин любит, и белых грибов
сушеных-духовитых. Мне ростовский кубарь и клюквы, и еще аржаных лепешек с
соломинками, - сразу я сильный стану. Говорит, - "сорок у нас там...! - к
большим снегам, лютая зима будет". Всех нас порадовал. Горкин сказал: "без
тебя и именины не в именины". В деревне и хорошо, понятно, а по московским
калачам соскучишься.
Панкратыч уже прибирает свою каморку. Народ разъехался, в мастерской
свободно. Соберутся гости, пожелают поглядеть святыньки. А святынек у
Горкина очень много.
Весь угол его каморки уставлен образами, додревними. Черная - Казанская
- отказала ему прабабушка Устинья; еще - Богородица-Скорбящая, - литая на
ней риза, а на затыле печать припечатана - под арестом была Владычица,
раскольницкая Она, верный человек Горкину доставил, из-под печатей. Ему
триста рублей давали староверы, а он не отдал: "на церкву отказать -
откажу", - сказал, - "а Божьим Милосердием торговать не могу". И еще -
"темная Богородица", лика не разобрать, которую он нашел, когда на Пресне
ломали старинный дом: с третьего яруса с ней упал, с балками рухнулся, а
опустило безо вреда, ни царапины! Еще - Спаситель, тоже очень старинный,
"Спас" зовется. И еще - "Собор Архистратига Михаила и прочих Сил
Бесплотных", в серебряной литой ризе, додревних лет. Все образа почищены,
лампадки на новых лентах, а подлампадники с херувимчиками, старинного литья,
84-ой пробы. Под Ангела шелковый голубой подзор подвесил, в золотых
крестиках, от Троицы, - только на именины вешает. Справа от Ангела - медный
нагробный Крест: это который нашел в земле на какой-то стройке; на старом
гробу лежал, - таких уж теперь не отливают. По кончине откажет мне. Крест до
того старинный, что мел его не берет, кирпичом его надо чистить и бузиной:
прямо как золотой сияет. Подвешивает еще на стенку двух серебряных... как
они называются?.. не херувимы, а... серебряные святые птички, а головки -
как девочки, и над головками даже крылышки, и трепещут?.. Спрашиваю его:
"это святые... бабочки?" Он смеется, отмахивается:
- А-а... чего говоришь, дурачок... Силы это Бесплотные, шесто-кры-лые
это Серафимы, серебрецом шиты, в Хотькове монашки изготовляют... ишь, как
крылышками трепещут в радости!..
И лицо его, в морщинках, и все морщинки сияют-улыбаются. Этих
Серафимчиков он только на именины вынимает: и закоптятся, и муха засидеть