сознание слабости греховной, и сокрушение, и радостное умиление, и детскость
души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понял
мудрый владыка: не осудил, а благословил. Я понимаю теперь: тогда, в
писке-стоне Василь-Василича, в благословении, в мудром владычнем слове - "и
в этом - все!" - самое-то торжество и было.
И во всем было празднование и торжество, хотя и меньшее. И в парадном
обеде, и в том, как владыка глаз не мог отвести от кренделя, живого! - так
все и говорили, что крендель в живом румянце, будто он радуется и дышит и в
особенно ласковом обхождении отца с гостями. Такого парадного обеда еще
никто не помнил: сколько гостей наехало! Приехали самые почетные, которые
редко навещали: Соповы, богачи Чижовы-староверы, Варенцовы, Савиновы,
Кандырины... и еще, какие всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы,
Квасниковы, Каптелины-свещники, Крестовниковы-мыльники, Федоровы-бронзовщики
- Пушкину ногу отливали на памятник... и много-много. И обед был не хуже
парадного ужина, - называли тогда "вечерний стол".
Уж на что владыка великий постник, - в посты лишь соленые огурцы,
грузди да горошек только сухой вкушает, а и он "зачревоугодничал", - так и
пошутил сам. На постное отделение стола, покоем, - "П" - во всю залу
раздвинули столы официанты, - подавали восемь отменных перемен: бульон на
живом ерше, со стерляжьими расстегаями, стерлядь паровую - "владычную",
крокеточки рыбные с икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки "на четыре
угла", - и со свежими белыми грибами, и с вязигой в икре судачьей, - и из
лососи "тельное", и волован-огратэ, с рисовым соусом и с икорным впеком; и
заливное из осетрины, и воздушные котлетки из белужины высшего отбора, с
подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком; и паровые сиги с
гарниром из рачьих шеек; и ореховый торт, и миндальный крем, облитый
духовитым ромом, и ананасный ма-се-дуван какой-то, в вишнях и золотистых
персиках. Владыка дважды крема принять изволил, а в ананасный маседуван
благословил и мадерцы влить.
И скоромникам тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки; два
горячих - суп с потрохом гусиным и рассольник; рябчики заливные, отборная
ветчина "Арсентьича". Сундучного ряда, слава на всю Москву, в зеленом
ростовском горошке-молочке; жареный гусь под яблоками, с шинкованной
капустой красной, с румяным пустотелым картофельцем - "пушкинским", курячьи,
"пожарские" котлеты на косточках в ажуре; ананасная, "курьевская", каша, в
сливочных пеночках и орехово-фруктовой сдобе, пломбир в шампанском. Просили
скоромники и рыбного повкусней, а протодьякон, приметили, воскрылием
укрывшись, и пожарских котлеток съел, и два куска кулебяки ливерной.
Перед маседуваном, вызвали певчих, которые пировали в детской, "на
заднем столе с музыкантами". А уж они сомлели: баса Ломшакова сам Фирсанов
поддерживал под плечи. И сомлели, а себя помнили, - доказали. О. протодьякон
разгорелся превыше меры, но так показал себя, что в передней шуба упала с
вешалки, а владыка ушки себе прикрыть изволил. Такое многолетие ему
протодьякон возгласил, - никто и не помнил такого духотрясения. Как довел
до... "...мно-гая лет-та-а-а-а..." - приостановился, выкатил кровью налитые
глаза, страшные-страшные... хлебнул воздуху, словно ковшом черпнул, выпятил
грудь, горой-животом надулся... - все так и замерли, будто и страх, и
радость, что-то вот-вот случится... а официант старичок ложечки уронил с
подноса. И так-то ахнул... так во все легкие-нелегкие запустил... - грохот,
и звон и дребезг. Все глядели потом стекло в окошке, напротив как раз
протодьяконова духа, - лопнуло, говорят, от воздушного сотрясения, "от
утробы". И опять многолетие возгласил - "дому сему" и "домовладыке, его
тезоименитство ныне зде празднуем"... со чады и домочадцы... - чуть ли еще
не оглушительнее; говорили - "и ка-ак у него не лопнет..?!" - вскрикнула
тетя Люба, шикнули на нее. Я видел, как дрожали хрусталики на канделябрах,
как фужерчики на столе тряслись и звякали друг о дружку... - и все
потонуло-рухнуло в бешеном взрыве певчих. Сказывали, что на Калужском рынке,
дворов за двадцать от нас, слышали у басейной башни, как катилось последнее
- "лет-та-а-а-а..." - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до
Петербурга даже: не раз оптовики с Калашниковской и богатеи с Апраксина
рынка вызывали депешами - "возгласить". Кончил - и отвалился на пододвинутое
Фирсановым большое кресло, - отдыхивал, отпиваясь "редлиховской" с ледком.
И так, после этой бури, упокоительно-ласково прошелестело
слабенькое-владычнее - "мир ти". И радовались все, зная, как сманивал
"казанскую нашу славу" Город, сулил золотые горы: не покинул отец
протодьякон Примагентов широкого, теплого Замоскворечья.
Пятый час шел, когда владыку, после чаю с лимончиком, проводили до
кареты, и пять лучших кондитерских пирогов вставили под сиденье - "для
челяди дома владычного". Благословил он всех нас - мы с отцом подсаживали
его под локоток, - слабо так улыбнулся и глазки завел - откинулся: так
устал. А потом уложили о. протодьякона в кабинете на диване, - подремать до
вечернего приезда, до азартного боя-"трынки", которая зовется "подкаретной".
Гости все наезжают, наезжают. Пироги-куличи несут и несут все гуще.
Клавнюша все у ворот считает; там и закусывал, как бы не пропустить, а
просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать больших
куличей и одиннадцать полуторарублевых кренделей, а у него больше десятка не
хватало: когда владыку встречал-вопил, тут, пожалуй, и просчитался.
Стемнело. И дождь, говорят, пошел. Приехал лесник Бутин, и говорит
отцу:
- Ну, как, именинник дорогой, угодил ли пирожком, заказанным особливо?
А отец и не знает, какой пирожок от Бутина. Помялся Бутин: настаивать
неловко, будто вот говоришь: "как же вы пирожка-то моего не уважили?" Отец
сейчас же велел дознать, какой от Бутина принесли пирог. Все пироги
переглядели, все картонки, - нашли: в самом высоком пироге, в самом по виду
вкусном и дорогом, от Абрикосова С-ья, "по личному-особому заказу", нашли в
марципанных фруктах торговую карточку - "Склад лесных матерьялов Бутина, что
на Москва-реке..." Его оказался пирог-то знаменитый! А сестры спорят: "это
Энтальцев-барин презентовал!" На чистую воду все и вывели: Клавнюша сам все
видал, а не сказал: боялся на всем народе мошенником осрамить барина
Энтальцева: греха-искушения страшился. Хватились Энтальцева, а он уж в
каретнике упокояется.
К ночи гостей полон дом набился. Приехали самые важнецкие. И пироги,
самые дорогие, и огромные коробки отборных шоколадных конфет - детям,
парадное все такое, и все оставляется в передней, будто стыдятся сами
преподнести. Уж Фирсанов с официантами с ног посбились, а впереди парадный
ужин еще, и закуски на "горке" все надо освежить, и требуют прохладительных
напитков. То и дело попукивают пробки, - играет "ланинская" вовсю. Прибыли,
наконец, и "живоглоты": Кашин-крестный и дядя Егор, с нашего же двора:
огромные, тяжелые, черные, как цыганы; и зубы у них большие, желтые; и
самондравные они, не дай Бог. Это Василь-Василич их так прозвал -
"живоглоты". Спрашиваю его: "а это чего, живоглоты... глотают живых
пескариков?"
А Горкин на меня за это погрозился. А я потому так спросил, что Денис
принес как-то с Москва-реки живой рыбки, Гришка поймал из воды пескарика и
проглотил живого, а Денис и сказал ему; "ишь ты, живоглот!". А они потому
такие, что какими-то вексельками людей душат, и все грозятся отцу, что
должен им какие-то большие деньги платить.
Сейчас же протодьякона разбудили, на седьмом сне, - швыряться в
"трынку". Дядя Егор поглядел на крендель, зачвокал зубом, с досады словно, и
говорит:
- "Благому"!.. вот, дурачье!.. Лучше бы выпекли - "пло-хо-му!".
А отец и говорит, грустно так:
- Почему же - "плохому"? разве уж такой плохой?
А дядя Егор, сердито так, на крендель:
- Народишко балуешь-портишь, потому! Отец только отмахнулся: не любит
ссор и дрязг, а тут именины, гости. Был тут, у кренделя, протодьякон,
слышал. Часто так задышал и затребовал парочку "редлиховских-кубастеньких",
для освежения. Выпил из горлышка прямо, духом, и, будто из живота, рыкнул:
- А за сие ответишь ты мне, Егор Васильев... полностью ответишь! Сам
преосвященный хвалу воздал хозяину благому, а ты... И будет с тобой у меня
расправа строгая.
И пошла у них такая лихая "трынка" - все ахнули. И крик в кабинете был,
и кулаками стучали, и весь-то кабинет рваными картами закидали, и полон угол
нашвырял "кубастеньких" протодьякон, без перерыву освежился. И "освежевал",
- так и возопил в радости, - обоих "живоглотов". Еще задолго до ужина
прошвыряли они ему тысяч пять, а когда еще богачи подсели, - всех догола
раздел, ободрал еще тысяч на семь. Никто такого и не помнил. Бил картой и
приговаривал, будто вколачивал:
- А кре-ндель-миндал... ви-дал?..
Суд-расправу и учинил. Не он учинил, - так все и говорил, - а...
"кре-ндель, на правде и чистоте заквашенный". А учинив расправу,
размахнулся: сотнягу молодцам отсчитал, во славу Божию.
Ужин был невиданно парадный.
Было - "как у графа Шереметьева", расстаралсяФирсанов наш. После
заливных, соусов-подливок, индеек рябчиками-гарниром, под знаменитым
рябчичным соусом Гараньки; после фаршированных каплунов и новых для нас
фазанов - с тонкими длинными хвостами на пружинке, с брусничным и клюквенным
желе, - с Кавказа фазаны_ прилетели! - после филе дикого кабана на вертеле,