только что дошла до него, г-на Жюля. Он был, - так продолжал он, - можно
сказать, другом покойницы...
Лаврецкий оделся, вышел в сад и до самого утра ходил взад и вперед все
по одной аллее.
XXVIII
На следующее утро, за чаем, Лемм попросил Лаврецкого дать ему лошадей
для того, чтобы возвратиться в город. "Мне пора приняться за дело, то есть
за уроки, - заметил старик, - а то я здесь только даром время теряю".
Лаврецкий не сразу отвечал ему: он казался рассеянным. "Хорошо, - сказал он
наконец, - я с вами сам поеду". Без помощи слуги, кряхтя и сердясь, уложил
Лемм небольшой свой чемодан, изорвал и сжег несколько листов нотной бумаги.
Подали лошадей. Выходя из кабинета, Лаврецкий положил в карман вчерашний
нумер газеты. Во все время дороги и Лемм и Лаврецкий мало говорили друг с
другом: каждого из них занимали собственные мысли, и каждый был рад, что
другой его не беспокоит. И расстались они довольно сухо, что, впрочем, часто
случается между приятелями на Руси. Лаврецкий подвез старика к его домику,
тот вылез, достал свой чемодан и, не протягивая своему приятелю руки (он
держал чемодан обеими руками перед грудью), не глядя даже на него, сказал
ему по-русски: "Прощайте-с!" - "Прощайте", - повторил Лаврецкий и велел
кучеру ехать к себе на квартиру. Он нанимал, на всякий случай, квартиру в
городе О... Написавши несколько писем и наскоро пообедав, Лаврецкий
отправился к Калитиным. Он застал у них в гостиной одного Паншина, который
объявил ему, что Марья Дмитриевна сейчас выйдет, и тотчас с самой радушной
любезностью вступил с ним в разговор. До того дня Паншин обращался с
Лаврецким не то чтоб свысока, а снисходительно; но Лиза, рассказывая Паншину
свою вчерашнюю поездку, отозвалась о Лаврецком как о прекрасном и умном
человеке; этого было довольно: следовало завоевать "прекрасного" человека.
Паншин начал с комплиментов Лаврецкому, с описания восторга, с которым, по
его словам, все семейство
Марьи Дмитриевны отзывалось о Васильевском, и потом, по обыкновению
своему, ловко перейдя к самому себе, начал говорить о своих занятиях, о
воззрениях своих на жизнь, на свет и на службу; сказал слова два о
будущности России, о том, как следует губернаторов в руках держать; тут же
весело подтрунил над самим собою и прибавил, что, между прочим, ему в
Петербурге поручили "de populariser l'idee du cadastre" {"популяризировать
идею кадастра" (франц.).}. Он говорил довольно долго, с небрежной
самоуверенностью разрешая все затруднения и, как фокусник шарами, играя
самыми важными административными и политическими вопросами. Выражения: "Вот
что бы я сделал, если б я был правительством"; "Вы, как умный человек,
тотчас со мной согласитесь", - не сходили у него с языка. Лаврецкий холодно
слушал разглагольствования Паншина: не нравился ему этот красивый, умный и
непринужденно изящный человек, с своей светлой улыбкой, вежливым голосом и
пытливыми глазами. Паншин скоро догадался, с свойственным ему быстрым
пониманием ощущений другого, что не доставляет особенного удовольствия
своему собеседнику, и под благовидным предлогом скрылся, решив про себя, что
Лаврецкий, может быть, и прекрасный человек, но несимпатичный, "aigri"
{"озлобленный" (франц.).} и, "en somme" {"в конце концов" (франц.).},
несколько смешной. Марья Дмитриевна появилась в сопровождении Гедеоновского;
потом пришла Марфа Тимофеевна с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы;
потом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама,
с почти ребяческим, усталым и красивым личиком, в шумящем черном платье, с
пестрым веером и толстыми золотыми браслетами; приехал и муж ее,
краснощекий, пухлый человек с большими ногами и руками, с белыми ресницами и
неподвижной улыбкой на толстых губах; в гостях жена никогда с ним не
говорила, а дома, в минуты нежности, называла его своим поросеночком; Паншин
вернулся: очень стало людно и шумно в комнатах. Лаврецкому такое множество
народа было не по нутру; особенно сердила его Беленицына, которая то и дело
глядела на него в лорнет. Он бы тотчас ушел, если б не Лиза: ему хотелось
сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и
довольствовался тем, что с тайной радостью следил за нею взором; никогда ее
лицо не казалось ему благородней и милей. Она много выигрывала от близости
Беленицыной. Та беспрестанно двигалась на стуле, поводила своими узкими
плечиками, смеялась изнеженным смехом и то щурилась, то вдруг широко
раскрывала глаза. Лиза сидела смирно, глядела прямо и вовсе не смеялась.
Хозяйка села играть в карты с Марфой Тимофеевной, Беленицыным и
Гедеоновским, который играл очень медленно, беспрестанно ошибался, моргал
глазами и утирал лицо платком. Паншин принял меланхолический вид, выражался
кратко, многозначительно и печально, - ни дать ни взять невыказавшийся
художник, - но, несмотря на просьбы Беленицыной, которая очень с ним
кокетничала, не соглашался спеть свой романс: Лаврецкий его стеснял. Федор
Иваныч тоже говорил мало, особенное выражение его лица поразило Лизу, как
только он вошел в комнату: она тотчас почувствовала, что он имеет сообщить
ей что-то, но, сама не зная почему, боялась расспросить его. Наконец,
переходя в залу наливать чай, она невольно поворотила голову в его сторону.
Он тотчас пошел вслед за ней.
- Что с вами? - промолвила она, ставя чайник на самовар.
- А разве вы что заметили? - проговорил он.
- Вы сегодня не такой, каким я вас видела до сих пар.
Лаврецкий наклонился над столом.
- Я хотел, - начал он, - передать вам одно известие, но теперь
невозможно. Впрочем, прочтите вот, что отмечено карандашом в этом фельетоне,
- прибавил он, подавая ей нумер взятого с собою журнала. - Прошу хранить это
в тайне, я зайду завтра утром.
Лиза изумилась... Паншин показался на пороге двери: она положила журнал
к себе в карман.
- Читали вы "Обермана", Лизавета Михайловна? - задумчиво спросил ее
Паншин.
Лиза отвечала ему вскользь и пошла из залы наверх. Лаврецкий вернулся в
гостиную и приблизился к игорному столу. Марфа Тимофеевна, распустив ленты
чепца и покраснев, начала ему жаловаться на своего партнера Гедеоновского,
который, по ее словам, ступить не умел.
- Видно, в карты играть, - говорила она, - не то, что выдумки сочинять.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и
села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела - и обоим
стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице.
Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться в одной комнате
с нею, гостем в числе других гостей, - было тяжело: он решился уйти.
Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что
надеется на ее дружбу.
- Приходите, - отвечала она с тем же недоумением на лице.
Паншин оживился по уходе Лаврецкого; он начал давать советы
Гедеоновскому, насмешливо любезничал с Беленицыной и, наконец, спел свой
романс. Но с Лизой он говорил и глядел на нее по-прежнему: значительно и
немного печально.
А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не
волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал
прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь; сердце его билось тяжело
и ровно, часы летели, он и не думал о сне. По временам только всплывала у
него в голове мысль: "Да это неправда, это все вздор", - и он
останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь.
XXIX
Марья Дмитриевна не слишком ласково приняла Лаврецкого, когда он явился
к ней на следующий день. "Вишь, повадился", - подумала она. Он ей сам по
себе не очень нравился, да и Паншин, под влиянием которого она находилась,
весьма коварно и небрежно похвалил его накануне. Так как она не считала его
гостем и не полагала нужным занимать родственника, почти домашнего человека,
то и получаса не прошло, как он уже шел с Лизой в саду по аллее. Леночка и
Шурочка бегали в нескольких шагах от них по цветнику.
Лиза была спокойна по обыкновению, но более обыкновенного бледна. Она
достала из кармана и протянула Лаврецкому мелко сложенный лист журнала.
- Это ужасно! - промолвила она. Лаврецкий ничего не отвечал.
- Да, может быть, это еще и неправда, - прибавила Лиза.
- Оттого-то я и просил вас не говорить об этом никому.
Лиза прошлась немного.
- Скажите, - начала она, - вы не огорчены? нисколько?
- Я сам не знаю, что я чувствую, - отвечал Лаврецкий.
- Но ведь вы ее любили прежде?
- Любил.
- Очень?
- Очень.
- И не огорчены ее смертью?
- Она не теперь для меня умерла.
- Это грешно, что вы говорите... Не сердитесь на меня. Вы меня
называете своим другом: друг все может говорить. Мне, право, даже страшно...
Вчера у вас такое нехорошее было лицо... Помните, недавно, как вы жаловались
на нее? - а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно
это вам в наказание послано.
Лаврецкий горько усмехнулся.
- Вы думаете?.. - По крайней мере я теперь свободен.
Лиза слегка вздрогнула.
- Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом
теперь надо думать, а о прощении...
- Я давно ее простил, - перебил Лаврецкий и махнул рукой.
- Нет, не то, - возразила Лиза и покраснела. - Вы не так меня поняли.
Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили...
- Кому меня прощать?
- Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме бога?
Лаврецкий схватил ее за руку.
- Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, - воскликнул он, - я и так
довольно был наказан. Я уже все искупил, поверьте.
- Это вы не можете знать, - проговорила Лиза вполголоса. - Вы забыли, -