Появление этого человека, почти единственного его знакомого во всей Москве,
появление его в обществе единственной девушки, поглотившей все его внимание,
показалось Лаврецкому знаменательно и странно. Продолжая посматривать на
ложу, он заметил, что все находившиеся в ней лица обращались с Михалевичем,
как с старинным приятелем. Представление на сцене переставало занимать
Лаврецкого; сам Мочалов, хотя и был в тот вечер "в ударе", не производил на
него обычного впечатления. В одном очень патетическом месте Лаврецкий
невольно взглянул на свою красавицу: она вся наклонилась вперед, щеки ее
пылали; под влиянием его упорного взора глаза ее, устремленные на сцену,
медленно обратились и остановились на нем... Всю ночь мерещились ему эти
глаза. Прорвалась, наконец, искусственно возведенная плотина; он и дрожалки
горел, и на другой же день отправился к Михалевичу. Он узнал от него, что
красавицу звали Варварой Павловной Коробьиной; что старик и старуха,
сидевшие с ней в ложе, были отец ее и мать и что сам он, Михалевич,
познакомился с ними год тому назад, во время своего пребывания в
подмосковной на "кондиции" у графа Н. С величайшей похвалой отозвался
энтузиаст о Варваре Павловне. "Это, брат ты мой, - воскликнул он со
свойственною ему порывистой певучестью в голосе, - эта девушка -
изумительное, гениальное существо, артистка в настоящем смысле слова, и
притом предобрая". Заметив из расспросов Лаврецкого, какое впечатление
произвела на него Варвара Павловна, он сам предложил ему познакомить его с
нею, прибавив, что он у них как свой; что генерал человек совсем не гордый,
а мать так глупа, что только тряпки не сосет. Лаврецкий покраснел,
пробормотал что-то невнятное и убежал. Целых пять дней боролся он со своею
робостью; на шестой день молодой спартанец надел новенький мундир и отдался
в распоряжение Михалевичу, который, будучи своим человеком, ограничился тем,
что причесал себе волосы, - и оба отправились к Коробьиным.
XIII
Отец Варвары Павловны, Павел Петрович Коробьин, генерал-майор в
отставке, весь свой век провел в Петербурге на службе, слыл в молодости
ловким танцором и фрунтовиком, находился, по бедности, адъютантом при
двух-трех невзрачных генералах, женился на дочери одного из них, взяв тысяч
двадцать пять приданого, до тонкости постиг всю премудрость учений и
смотров; тянул, тянул лямку и, наконец, годиков через двадцать добился
генеральского чина, получил полк. Тут бы ему отдохнуть и упрочить, не спеша,
свое благосостояние; он на это и рассчитывал, да немножко неосторожно повел
дело; он придумал было новое средство пустить в оборот казенные деньги, -
средство оказалось отличное, но он не вовремя поскупился: на него донесли;
вышла более чем неприятная, вышла скверная история. Кое-как отвертелся
генерал от истории, но карьера его лопнула: ему посоветовали выйти в
отставку. Года два потолкался он еще в Петербурге, в надежде, не наскочит ли
на него тепленькое статское место; но место на него не наскакивало; дочь
вышла из института, расходы увеличивались с каждым днем... Скрепя сердце
решился он переехать в Москву на дешевые хлеба, нанял в Старой Конюшенной
крошечный низенький дом с саженным гербом на крыше и зажил московским
отставным генералом, тратя 2750 рублей в год. Москва - город хлебосольный,
рада принимать встречных и поперечных, а генералов и подавно; грузная, но не
без военной выправки, фигура Павла Петровича скоро стала появляться в лучших
московских гостиных. Его голый затылок, с косицами крашеных волос и
засаленной анненской лентой на галстуке цвета воронова крыла, стал хорошо
известен всем скучливым и бледным юношам, угрюмо скитающимся во время танцев
вокруг игорных столов. Павел Петрович сумел поставить себя в обществе;
говорил мало, но, по старой привычке, в нос, - конечно, не с лицами чинов
высших; осторожно играл в карты, дома ел умеренно, а в гостях за шестерых. О
жене его почти сказать нечего; звали ее Каллиопой Карловной; из левого ее
глаза сочилась слезинка, в силу чего Каллиопа Карловна (притом же она была
немецкого происхождения) сама считала себя за чувствительную женщину; она
постоянно чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные
платья, ток и тусклые дутые браслеты. Единственной дочери Павла Петровича и
Каллиопы Карловны, Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда
она вышла из ...ского института, где считалась если не первою красавицей, то
уж наверное первою умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр; ей еще
девятнадцати лет не было, когда Лаврецкий увидел ее в первый раз.
XIV
Ноги подкашивались у спартанца, когда Михалевич ввел его в довольно
плохо убранную гостиную Коробьиных и представил хозяевам. Но овладевшее им
чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие
еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна
всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же
касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и
самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как
бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от
невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как
бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, -
веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще
стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало
и возбуждало, - и уже, конечно, возбуждало не робость. Лаврецкий навел речь
на театр, на вчерашнее представление; она тотчас сама заговорила о Мочалове
и не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько
верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры. Михалевич упомянул
о музыке; она, не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько
шопеновских мазурок, тогда только что входивших в моду. Настал час обеда;
Лаврецкий хотел удалиться, но его удержали; за столом генерал потчевал его
хорошим лафитом, за которым генеральский лакей на извозчике скакал к Депре.
Поздно вечером вернулся Лаврецкий домой и долго сидел, не раздеваясь и
закрыв глаза рукою, в оцепенении очарования. Ему казалось, что он теперь
только понимал, для чего стоит жить; все его предположения, намерения, весь
этот вздор и прах, исчезли разом; вся душа его слилась в одно чувство, в
одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви. С
того дня он часто стал ходить к Коробьиным. Полгода спустя он объяснился
Варваре Павловне и предложил ей свою руку. Предложение его было принято;
генерал давным-давно, чуть ли не накануне первого посещения Лаврецкого,
спросил у Михалевича, сколько у него, Лаврецкого, душ; да и Варваре
Павловне, которая во все время ухаживания молодого человека и даже в самое
мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность души, - и
Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат; а Каллиопа
Карловна подумала: "Meine Tochter macht eine schone Partie" {"Моя дочь
делает прекрасную партию" (нем.).}, - и купила себе новый ток.
XV
Итак, предложение его было принято, но с некоторыми условиями.
Во-первых, Лаврецкий должен был немедленно оставить университет: кто ж
выходит за студента, да и что за странная мысль - помещику, богатому, в 26
лет брать уроки, как школьнику? Во-вторых, Варвара Павловна взяла на себя
труд заказать и закупить приданое, выбрать даже жениховы подарки. У ней было
много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту,
много уменья доставлять себе этот комфорт. Это уменье особенно поразило
Лаврецкого, когда, тотчас после свадьбы, он вдвоем с женою отправился в
удобной, ею купленной каретке в Лаврики. Как все, что окружало его, было
обдумано, предугадано, предусмотрено Варварой Павловной! Какие появились в
разных уютных уголках прелестные дорожные несессеры, какие восхитительные
туалетные ящики и кофейники, t и как мило Варвара Павловна сама варила кофе
по утрам! Впрочем, Лаврецкому было тогда не до наблюдений: он блаженствовал,
упивался счастием; он предавался ему, как дитя... Он и был невинен, как
дитя, этот юный Алкид. Недаром веяло прелестью от всего существа его молодой
жены; недаром сулила она чувству тайную роскошь неизведанных наслаждений;
она сдержала больше, чем сулила. Приехавши в Лаврики в самый разгар лета,
она нашла дом грязным и темным, прислугу смешною и устарелою, но не почла за
нужное даже намекнуть о том мужу. Если бы она располагала основаться в
Лавриках, она бы все в них переделала, начиная, разумеется, с дома; но мысль
остаться в этом степном захолустье ни на миг не приходила ей в голову; она
жила в нем, как в палатке, кротко перенося все неудобства и забавно
подтрунивая над ними. Марфа Тимофеевна приехала повидаться с своим
воспитанником; она очень понравилась Варваре Павловне, но ей Варвара
Павловна не понравилась. С Глафирой Петровной новая хозяйка тоже не
поладила; она бы ее оставила в покое, но старику Коробьину захотелось
запустить руки в дела зятя: управлять имением такого близкого родственника,
говорил он, не стыдно даже генералу. Полагать должно, что Павел Петрович не
погнушался бы заняться имением и вовсе чуждого ему человека. Варвара
Павловна повела свою атаку весьма искусно; не выдаваясь вперед, по-видимому
вся погруженная в блаженство медовых месяцев, в деревенскую тихую жизнь, в
музыку и чтение, она понемногу довела Глафиру до того, что та в одно утро
вбежала, как бешеная, в кабинет Лаврецкого и, швырнув связку ключей на стол,