привыкла к своему тестю. Он тоже привык к ней, даже полюбил ее, хотя почти
никогда не говорил с ней, хотя в самых его ласках к ней замечалось какое-то
невольное пренебрежение. Больше всего терпела Маланья Сергеевна от своей
золовки. Глафира еще при жизни матери успела понемногу забрать весь дом в
руки: все, начиная с отца, ей покорялись; без ее разрешения куска сахару не
выдавалось; она скорее согласилась бы умереть, чем поделиться властью с
другой хозяйкой, - и какою еще хозяйкой! Свадьба брата раздражила ее еще
больше, чем Петра Андреича: она взялась проучить выскочку, и Маланья
Сергеевна с первого же часа стала ее рабой. Да и где ж ей было бороться с
самовольной, надменной Глафирой, ей, безответной, постоянно смущенной и
запуганной, слабой здоровьем? Дня не проходило, чтоб Глафира не напомнила ей
прежнего ее положения, не похвалила бы ее за то, что она не забывается.
Маланья Сергеевна охотно помирилась бы на этих напоминовениях и похвалах,
как горьки они ни были... но Федю у нее отняли: вот что ее сокрушало. Под
предлогом, что она не в состоянии заниматься его воспитанием, ее почти не
допускали до него; Глафира взялась за это дело; ребенок поступил в ее полное
распоряжение. Маланья Сергеевна с горя начала в своих письмах умолять Ивана
Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего
сына; но он все только отписывался, благодарил отца за жену, за присылаемые
деньги, обещал приехать вскоре - и не ехал. Двенадцатый год вызвал его,
наконец, из-за границы. Увидавшись в первый раз после шестилетней разлуки,
отец с сыном обнялись и даже словом не помянули о прежних раздорах; не до
того было тогда: вся Россия поднималась на врага, и оба они почувствовали,
что русская кровь течет в их жилах. Петр Андреич на свой счет одел целый
полк ратников. Но война кончилась, опасность миновалась; Иван Петрович опять
заскучал, опять потянуло его вдаль, в тот мир, с которым он сросся и где
чувствовал себя дома. Маланья Сергеевна не могла удержать его; она слишком
мало для него значила. Даже надежды ее не сбылись: муж ее также нашел, что
гораздо приличнее поручить Глафире воспитание Феди. Бедная жена Ивана
Петровича не перенесла этого удара, не перенесла вторичной разлуки:
безропотно, в несколько дней, угасла она. В течение всей своей жизни не
умела она ничему сопротивляться, и с недугом она не боролась. Она уже не
могла говорить, уже могильные тени ложились на ее лицо, но черты ее
по-прежнему выражали терпеливое недоумение и постоянную кротость смирения; с
той же немой покорностью глядела она на Глафиру, и как Анна Павловна на
смертном одре поцеловала руку Петра Андреича, так и она приложилась к
Глафириной руке, поручая ей, Глафире, своего единственного сына. Так кончило
свое земное поприще тихое и доброе существо, бог знает зачем выхваченное из
родной почвы и тотчас же брошенное, как вырванное деревцо, корнями на
солнце; оно увяло, оно пропало без следа, это существо, и никто не горевал о
нем. Пожалели о Маланье Сергеевне ее горничные да еще Петр Андреич. Старику
недоставало ее молчаливого присутствия. "Прости - прощай, моя безответная!"
- прошептал он, кланяясь ей в последний раз, в церкви. Он плакал, бросая
горсть земли в ее могилу.
Он сам не долго пережил ее, не более пяти лет. Зимой 1819 года он тихо
скончался в Москве, куда переехал с Глафирой и внуком, и завещал похоронить
себя рядом с Анной Павловной да с "Малашей". Иван Петрович находился тогда в
Париже, для своего удовольствия; он вышел в отставку скоро после 1815 года.
Узнав о смерти отца, он решился возвратиться в Россию. Надобно было подумать
об устройстве имения, да и Феде, по письму Глафиры, минуло двенадцать лет, и
наступило время серьезно заняться его воспитанием.
X
Иван Петрович вернулся в Россию англоманом. Коротко остриженные волосы,
накрахмаленное жабо, долгополый гороховый сюртук со множеством воротничков,
кислое выражение лица, что-то резкое и вместе равнодушное в обращении,
произношение сквозь зубы, деревянный внезапный хохот, отсутствие улыбки,
исключительно политический и политико-экономический разговор, страсть к
кровавым ростбифам и портвейну - все в нем так и веяло Великобританией; весь
он казался пропитан ее духом. Но - чудное дело! - превратившись в англомана,
Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя
патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской
привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его,
неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался
предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде:
"оказать новые опыты самоусердия", "сие не согласуется с самою натурою
обстоятельства" и т. д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных
планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был
недоволен всем, что видел, - отсутствие системы в особенности возбуждало его
желчь. При свидании с сестрою он с первых же слов объявил ей, что он намерен
ввести коренные преобразования, что впредь у него все будет идти по новой
системе. Глафира Петровна ничего не отвечала Ивану Петровичу, только зубы
стиснула и подумала: "Куда же я-то денусь?" Впрочем, приехавши в деревню
вместе с братом и племянником, она скоро успокоилась. В доме точно произошли
некоторые перемены: приживальщики и тунеядцы подверглись немедленному
изгнанию; в числе их пострадали две старухи, одна - слепая, другая -
разбитая параличом, да еще дряхлый майор очаковских времен, которого, по
причине его действительно замечательной жадности, кормили одним черным
хлебом да чечевицей. Также вышел приказ не принимать прежних гостей: всех их
заменил дальний сосед, какой-то белокурый золотушный барон, очень хорошо
воспитанный и очень глупый человек. Появились новые мебели из Москвы;
завелись плевательницы, колокольчики, умывальные столики; завтрак стал иначе
подаваться; иностранные вина изгнали водки и наливки; людям пошили новые
ливреи; к фамильному гербу прибавилась подпись: "In recto virtus..." {"В
законности - добродетель..." (лат.).}. В сущности же власть Глафиры
нисколько не уменьшилась: все выдачи, покупки по-прежнему от нее зависели;
вывезенный из-за границы камердинер из эльзасцев попытался было с нею
потягаться - и лишился места, несмотря на то, что барин ему
покровительствовал. Что же до хозяйства, до управления имениями (Глафира
Петровна входила и в эти дела), то, несмотря на неоднократно выраженное
Иваном Петровичем намерение: вдохнуть новую жизнь в этот хаос, - все
осталось по-старому, только оброк кой-где прибавился, да барщина стала
потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к Ивану Петровичу. Патриот*
очень уж презирал своих сограждан. Система Ивана Петровича в полной силе
своей применена была только к Феде; воспитание его действительно подверглось
"коренному преобразованию": отец исключительно занялся им.
XI
До возвращения Ивана Петровича из-за границы Федя находился, как уже
сказано, на руках Глафиры Петровны. Ему не было восьми лет, когда мать его
скончалась; он видел ее не каждый день и полюбил ее страстно: память о ней,
об ее тихом и бледном лице, об ее унылых взглядах и робких ласках навеки
запечатлелась в его сердце; но он смутно понимал ее положение в доме; он
чувствовал, что между им и ею существовала преграда, которую она не смела и
не могла разрушить. Отца он дичился, да и сам Иван Петрович никогда не
ласкал его; дедушка изредка гладил его по головке и допускал к руке, но
называл его букой и считал дурачком. После смерти Маланьи Сергеевны тетка
окончательно забрала его в руки. Федя боялся ее, боялся ее светлых и зорких
глаз, ее резкого голоса; он не смел пикнуть при ней; бывало, он только что
зашевелится на своем стуле, уж она и шипит: "Куда? Сиди смирно". По
воскресеньям, после обедни, позволяли ему играть, то есть давали ему толстую
книгу, таинственную книгу, сочинение некоего Максимовича-Амбодика, под
заглавием "Символы и эмблемы". В этой книге помещалось около тысячи частью
весьма загадочных рисунков, с столь же загадочными толкованиями на пяти
языках. Купидон с голым и пухлым телом играл большую роль в этих рисунках. К
одному из них, под названием "Шафран и радуга", относилось толкование:
"Действие сего есть большее"; против другого, изображавшего "Цаплю, летящую
с фиалковым цветком во рту", стояла надпись: "Тебе все они суть известны".
"Купидон и медведь, лижущий своего медвежонка" означали: "Мало-помалу". Федя
рассматривал эти рисунки; все были ему знакомы до малейших подробностей;
некоторые, всегда одни и те же, заставляли его задумываться и будили его
воображение; других развлечений он не знал. Когда наступила пора учить его
языкам и музыке, Глафира Петровна наняла за бесценок старую девицу, шведку с
заячьими глазами, которая с грехом пополам говорила по-французски и
по-немецки, кое-как играла на фортепьяно да, сверх того, отлично солила
огурцы. В обществе этой наставницы, тетки да старой сенной девушки
Васильевны провел Федя целых четыре года. Бывало, сидит он в уголке с своими
"Эмблемами" - сидит... сидит; в низкой комнате пахнет гораниумом, тускло
горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает,
маленькие часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет
за обоями, а три старые девы, словно парки, молча и быстро шевелят спицами,
тени от рук их то бегают, то странно дрожат в полутьме, и странные, также
полутемные мысли роятся в голове ребенка. Никто бы не назвал Федю интересным