на которую он пришел по просьбе Лизы после известия о смерти Варвары
Павловны (конец главы XXXI). Уже в первоначальном варианте текста
говорилось, что Лаврецкий, давно не посещавший церкви и не обращавшийся к
богу, не произносил и теперь никаких молитвенных слов, а только проникся
чувством смирения и умиления при воспоминании о детской своей вере в
ангела-хранителя. Далее в автографе следовал текст: "Много лет прошло с тех
пор, снова его души коснулся ангел, и он знал, он чувствовал его увлекающую
и недремлющую руку". Затем Тургенев решительно зачеркивает этот текст и
добавляет детали, как бы оправдывающие умиление Лаврецкого и объясняющие его
состояние внешними впечатлениями. Автор вписывает: "Ему было и хорошо и
немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах
ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов - все
говорило его сердцу" (стр. 227). При дальнейшей отделке этого места, уже не
в автографе, он еще раз добавляет: "он без слов даже не молился". А в главе
XXXIV вписывает не вызывающую сомнений фразу: "В одном только они
расходились; но Лиза втайне надеялась привести его к богу" (стр. 234).
Тургенев подчеркнул стихийно возникшее стремление Лаврецкого вырваться
из круга христианских представлений о долге смирения, отрицавших право
человека на счастье. Особенно характерна правка в сцене объяснения Лизы и
Лаврецкого перед приглашением Калитиных в Васильевское (глава XXIV, стр.
199). Первоначально в автографе разговор о женитьбе Лаврецкого занимал всего
три строки:
"Зачем же вы женились на ней, - прошептала Лиза и потупила глаза.
Лаврецкий быстро встал со стула.
- Не сердитесь, простите меня, - торопливо произнесла Лиза".
Затем автор дополняет ответ Лаврецкого рассказом о своей неопытности и
вводит реплику Лизы о необходимости "исполнять наш долг", которую, снова
заключает словами: "Лаврецкий быстро поднялся со стула" (см. варианты
чернового автографа к стр. 199, строки 17-29).
Возвратившись к этому месту при доработке, Тургенев сделал на полях
против последней фразы помету с восклицательным знаком: "Злее!". В
соответствии с этой пометой рассуждение Лизы о долге он заменяет известными
нам по окончательному тексту словами: "но тогда надо будет покориться; я не
умею говорить, но если мы не будем покоряться...", а фразу "Лаврецкий
поднялся со стула" заменяет более резкой: "Лаврецкий топнул ногой". В
дальнейшем Тургенев еще усиливает реакцию Лаврецкого на слова Лизы, вставив
слова "стиснул руки" (в автографе этих слов нет). В этом же смысле
характерно дополнение в главе XXIX (разговор Лаврецкого с Лизой о Паншине),
где Тургенев вписывает в реплику Лаврецкого "Умоляю вас, не выходите замуж
без любви" слова: "по чувству долга, отречения что ли... Это то же
безверие".
Имеются в автографе и другие вставки, относящиеся также к религиозной
проблематике, но отличающиеся совсем другой, сатирической тональностью. ХК
таким вставкам, появившимся в тексте романа на последней стадии работы
писателя, относится, в частности, описание суетной набожности барства в
сцене всенощной в доме Калитиных (глава XXXII).
Изменения, вносившиеся Тургеневым в текст романа во второй половине
декабря и уже не попавшие в черновой автограф, продолжали намеченную
писателем ранее перестройку основных образов романа. Так, в текст романа
введены отсутствующие в автографе разговор Лаврецкого и Лизы о христианстве
(стр. 210-211, строки 33-4), второй разговор тех же лиц о боге (стр. 219,
строки 6-8) и упоминавшаяся уже выше глава о народных источниках
религиозности героини (стр. 233-244); соответственно вставлена фраза об
"Агашиных следах в Лизе" на стр. 286 (строка 4).
Из приведенных примеров видно, что самым значительным изменениям в
процессе создания "Дворянского гнезда" подвергся образ Лизы Калитиной. Иными
стали не только отдельные черты ее облика, видоизменился самый замысел этого
персонажа. В первоначальном слое черновой рукописи почти отсутствовала
интеллектуальная характеристика героини, зато значительно рельефнее
выделялись черты, оттенявшие ее милую женственность: "чистая женская душа",
кротость смирения, мягкая набожность, взгляд "честный и невинный", "доброе
молодое лицо", "чистый, несколько строгий профиль", голос "тихий",
"говоривший простые, добрые вещи", движения исполнены "ласковой важности",
"и так легко ходит". Эта "ангелоподобность" облика Лизы подчеркивалась в
тексте словами Лаврецкого: "Вы добры, как ангел" (гл. XXVI), "Вы, ангел
по-прежнему" (гл. XXIX). Автохарактеристика Лизы ("у меня своих слов нету",
гл. XXVI) подтверждалась авторским текстом. В окончательной редакции текста
сохранилась фраза о "редких замечаниях и возражениях" Лизы в разговорах с
Лаврецким и о том, что она "так мило, так внимательно" умела его слушать.
Это - следы первоначального намерения автора показать Лизу в основном через
ее поступки, а не через ее слова. Рассуждения Лаврецкого о боге, о любви, о
долге, адресованные Лизе, в первом слое черновой рукописи завершались лишь
краткими авторскими ремарками: "Лиза вздохнула", "Лиза побледнела", "Лиза
взглянула" и т. п. Но постепенно Тургенев насыщает текст деталями,
свидетельствующими о силе ее характера, об уме и о самостоятельности ее
взглядов. Лиза начинает возражать Лаврецкому. Вписываются фразы: все тело ее
слегка затрепетало, но она не замолчала", "продолжала Лиза, как будто не
расслышав его" (гл. XXTV, стр. 198). Вписываются, как уже говорилось, и
сцены споров Лаврецкого с Лизой, в которых она порицав! слабости Лаврецкого,
требует от него объяснения его поступков, вступает с ним в разговор о
христианстве, утверждает свое понятие долга.
Обещание Лизы помолиться за Лаврецкого первоначально вызывало у него
лишь реакцию "умиления" ее добротой. Затем Тургенев вставляет в текст
рассуждение Лизы о смерти в ее христианском осмыслении и слова об "умилении"
заменяет словами о "невольном удивлении" (стр. 210).
С каждой вставкой образ Лизы все усложняется и все полнее выражает
отношение Тургенева к ее нравственным исканиям.
Еще в Э57 году, в цитировавшемся выше письме к E. E. Ламберт, Тургенев,
говоря, что к героине новой его повести он был приведен "наблюдениями над
русской жизнью", добавлял: "...не скрываю от себя трудности моей задачи, но
не могу отклонить ее от себя" (Т, Письма, т. III, стр. 179).
Трудность заключалась в том, что мотивы, настойчиво звучавшие у
Тургенева в произведениях середины 50-х годов (смирение перед "неодолимыми"
стихиями природы и общественной жизни, культ самопожертвования в борьбе
между естественными стремлениями человека и веригами долга), вступили в
сложное противоречие с историческими условиями конца 50-х годов. В поисках
тех нравственных начал, которые способствовали, по его мнению, формированию
сильной и цельной, стойкой и самоотверженной натуры, Тургенев и в
"Дворянском гнезде" обращается к религии как к источнику национальных и
народных по своему характеру этических традиций, но как писатель-реалист он
не мог не видеть тех антиобщественных, реакционных тенденций, которые были
заложены в догмах христианской морали. Отсюда в романе столь контрастное
изображение народной и барской религиозности. Отсюда же те колебания в
авторском отношении к образу героини, которые так очевидны при сопоставлении
этических убеждений Лизы и Лаврецкого.
Называя "безверием" Лизино отречение от счастья, Лаврецкий всем своим
опытом убеждает Лизу исключить из понятия долга самопожертвование в любви.
"Поверьте мне - я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право"
(стр. 222 - вписано). Так рассуждает человек, для которого проблема долга
является основной проблемой, а чувство веры - веры в истину, в высокий идеал
- основной потребностью. Только из этого примера видно, какой сдвиг
произошел в отношении Тургенева к тем вопросам, которые ставились и по-иному
разрешались в "Фаусте" и "Асе" {Ср. в "Фаусте" (стр. 50): "...жизнь не шутка
и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд. Отречение,
отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка; не исполнение
любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, - исполнение
долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей,
железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего
поприща".}.
Лаврецкий не отказывается от счастья, он видит его в гармоническом
сочетании естественных влечений и общественно-полезной деятельности:
"...Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не
отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный,
строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к прекрасной цели" (стр. 226). В этих
мечтах нет философии отречения, нет противопоставления понятий счастья и
долга, любви и "дела". Только вмешательство враждебных обстоятельств, косной
среды, антигуманных нравственных законов, категорий не вечных и подлежащих
изменению, заставляет Лаврецкого смириться. Но когда совершился, наконец,
перелом в его жизни, когда "он действительно перестал думать о собственном
счастье, своекорыстных целях", когда стал хорошим хозяином, он, почувствовав
себя конченым человеком, уже ушел с исторической сцены. В самой сюжетной
ситуации не утверждение, а критика аскетического самоотречения, и первым
доказательством этого служит написанный Тургеневым позднее роман "Накануне",