Ступайте, мои милые, вниз; когда кончите, приходите; а я вот в дурах
осталась, мне обидно, я отыграться хочу.
Лиза встала. Лаврецкий пошел за ней. Спускаясь с лестницы, Лиза
остановилась.
- Правду говорят, - начала она, - что сердце людское исполнено
противоречий. Ваш пример должен был испугать меня, сделать меня недоверчивой
к бракам по любви, а я...
- Вы отказали ему? - перебил Лаврецкий.
Нет; но и не согласилась. Я ему все сказала: все, что я чувствовала, и
попросила его подождать. Довольны вы? - прибавила она с быстрой улыбкой и,
слегка трогая перила рукою, сбежала с лестницы.
- Что мне сыграть вам? - спросила она, поднимая крышку фортепьяно.
- Что хотите, - отвечал Лаврецкий и сел так, что мог смотреть на нее.
Лиза начала играть и долго не отводила глаз от своих пальцев. Она
взглянула, наконец, на Лаврецкого, и остановилась: так чудно и странно
показалось ей его лицо.
- Что с вами? - спросила она.
- Ничего, - возразил он, - мне очень хорошо; я рад за вас, я рад вас
видеть; продолжайте.
- Мне кажется, - говорила Лиза несколько мгновений спустя, - если бы он
точно меня любил, он бы не написал этого письма; он должен был бы
чувствовать, что я не могу отвечать ему теперь.
- Это не важно, - промолвил Лаврецкий, - важно то, что вы его не
любите.
- Перестаньте, что это за разговор! Мне все мерещится ваша покойная
жена, и вы мне страшны.
- Не правда ли, Вольдемар, как мило играет моя Лизет? - говорила в то
же время Марья Дмитриевна Паншину.
- Да, - отвечал Паншин, - очень мило.
Марья Дмитриевна с нежностью посмотрела на молодого своего партнера; но
тот принял еще более важный и озабоченный вид и объявил четырнадцать
королей.
XXXI
Лаврецкий не был молодым человеком; он не мог долго обманываться насчет
чувства, внушенного ему Лизой; он окончательно в тот же день убедился в том,
что полюбил ее. Не много радости принесло ему это убеждение. "Неужели, -
подумал он, - мне в тридцать пять лет нечего другого делать, как опять
отдать свою душу в руки женщины? Но Лиза не чета той: она бы не потребовала
от меня постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы
сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к
прекрасной цели. Да, - кончил он свои размышления, - все это хорошо, но худо
то, что она вовсе не захочет пойти со мной. Недаром она сказала мне, что я
ей страшен. Зато и Паншина она не любит... Слабое утешение!"
Лаврецкий поехал в Васильевское; но и четырех дней там не выжил, - так
ему показалось скучно. Его томило также ожидание: известие, сообщенное г-м
Жюлем, требовало подтверждения, а он не получал никаких писем. Он вернулся в
город и просидел вечер у Калитиных. Ему легко было заметить, что Марья
Дмитриевна была против него восстановлена; но ему удалось несколько
умилостивить ее, проиграв ей рублей пятнадцать в пикет, и он провел около
получаса почти наедине с Лизой, несмотря на то, что мать ей еще накануне
советовала не быть слишком фамильярной с человеком "qui a un si grand
ridicule" {"с которым случилась такая нелепость" (франц.).}. Он нашел в ней
перемену: она стала как будто задумчивее, попеняла ему за его отсутствие и
спросила его: не пойдет ли он на другой день к обедне? (На другой день было
воскресенье.)
- Ступайте, - сказала она прежде, чем он успел ответить, - мы вместе
помолимся за упокой ее души. - Потом она прибавила, что не знает, как ей
быть, не знает, имеет ли она право заставлять Паншина долее ждать ее
решения.
- Почему же? - спросил Лаврецкин.
- Потому, - сказала она, - что я уже теперь начинаю подозревать, какое
будет это решение.
Она объявила, что голова у ней болит, и ушла к себе наверх,
нерешительно протянув Лаврецкому кончики пальцев.
На другой день Лаврецкий отправился к обедне. Лиза уже была в церкви,
когда он пришел. Она заметила его, хотя не обернулась к нему. Она усердно
молилась: тихо светились ее глаза, тихо склонялась и поднималась ее голова.
Он почувствовал, что она молилась и за него, - и чудное умиление наполнило
его душу. Ему было и хорошо и немного совестно. Чинно стоявший народ, родные
лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи от окон, самая
темнота стен и сводов - все говорило его сердцу. Давно не был он в церкви,
давно не обращался к богу; он и теперь не произнес никаких молитвенных слов,
- он без слов даже не молился, - но хотя на мгновенье если не телом, то всем
помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле. Вспомнилось ему,
как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал у
себя на лбу как бы чьего-то свежего прикосновения; это, думал он тогда,
ангел-хранитель принимает меня, кладет на меня печать избрания. Он взглянул
на Лизу... "Ты меня сюда привела, - подумал он, - коснись же меня, коснись
моей души". Она все так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным,
и он умилился вновь, он попросил другой душе - покоя, своей - прощенья...
Они встретились на паперти; она приветствовала его с веселой и ласковой
важностью. Солнце ярко освещало молодую траву на церковном дворе, пестрые
платья и платки женщин; колокола соседних церквей гудели в вышине; воробьи
чирикали по заборам. Лаврецкий стоял с непокрытой головой и улыбался; легкий
ветерок вздымал его волосы и концы лент Лизиной шляпы. Он посадил Лизу и
бывшую с ней Леночку в карету, роздал все свои деньги нищим и тихонько
побрел домой.
XXXII
Настали трудные дни для Федора Иваныча. Он находился в постоянной
лихорадке. Каждое утро отправлялся он на почту, с волненьем распечатывал
письма, журналы - и нигде не находил ничего, что бы могло подтвердить или
опровергнуть роковой слух. Иногда он сам себе становился гадок: "Что это я,
- думал он, - жду, как ворон крови, верной вести о смерти жены!" К Калитиным
он ходил каждый день; но и там ему не становилось легче: хозяйка явно дулась
на него, принимала его из снисхождения; Паншин обращался с ним преувеличенно
вежливо; Лемм напустил на себя мизантропию и едва кланялся ему, - а главное:
Лиза как будто его избегала. Когда же ей случалось остаться с ним наедине, в
ней, вместо прежней доверчивости, проявлялось замешательство; она не знала,
что сказать ему, и он сам чувствовал смущение. Лиза в несколько дней стала
не та, какою он ее знал: в ее движениях, голосе, в самом смехе замечалась
тайная тревога, небывалая прежде неровность. Марья Дмитриевна, как истая
эгоистка, ничего не подозревала; но Марфа Тимофеевна начинала присматривать
за своей любимицей. Лаврецкий не раз упрекнул себя в том, что показал Лизе
полученный им нумер журнала: он не мог не сознаться, что в его душевном
состоянии было что-то возмутительное для чистого чувства. Он полагал также,
что перемена в Лизе происходила от ее борьбы с самой собою, от ее сомнений:
какой ответ дать Паншину? Однажды она принесла ему книгу, роман Вальтер
Скотта, который она сама у него спросила.
- Вы прочли эту книгу? - проговорил он.
- Нет; мне теперь не до книг, - отвечала она и хотела уйти.
- Постойте на минуту; я с вами так давно не был наедине. Вы словно меня
боитесь.
- Да.
- Отчего же, помилуйте?
- Не знаю.
Лаврецкий помолчал.
- Скажите, - начал он, - вы еще не решились?
- Что вы хотите сказать? - промолвила она, не поднимая глаз.
- Вы понимаете меня...
Лиза вдруг вспыхнула.
- Не спрашивайте меня ни о чем, - произнесла она с живостью, - я ничего
не знаю; я сама себя не знаю...
И она тотчас же удалилась.
На следующий день Лаврецкий приехал к Калитиным после обеда и застал у
них все приготовления ко всенощной. В углу столовой на четырехугольном
столе, покрытом чистой скатертью, уже находились прислоненные к стене
небольшие образа в золотых окладах, с маленькими тусклыми алмазами на
венчиках. Старый слуга, в сером фраке и башмаках, прошел, не спеша и не
стуча каблуками, через всю комнату, поставил две восковые свечи в тонких
подсвечниках перед образами, перекрестился, поклонился и тихо вышел.
Неосвещенная гостиная была пуста. Лаврецкий походил по столовой, спросил -
не именинница ли кто? Ему отвечали шепотом, что нет, а что всенощную
заказали по желанию Лизаветы Михайловны да Марфы Тимофеевны; что хотели было
чудотворную икону поднять, но что она уехала за тридцать верст к больному.
Скоро прибыл вместе с дьячками и священник, человек уже не молодой, с
большой лысиной, и громко кашлянул в передней; дамы тотчас вереницей
потянулись из кабинета и подошли к нему под благословение; Лаврецкий молча
им поклонился; и они ему поклонились молча. Священник постоял немного, еще
раз откашлянулся и спросил вполголоса басом:
- Приступать прикажете?
- Приступите, батюшка, - возразила Марья Дмитриевна.
Он начал облачаться; дьячок в стихаре подобострастно попросил уголька;
запахло ладаном. Из передней вышли горничные и лакеи и остановились сплошной
кучкой перед дверями. Роска, никогда не сходившая сверху, вдруг появилась в
столовой: ее стали выгонять - она испугалась, завертелась и села; лакей
подхватил ее и унес. Всенощная началась. Лаврецкий прижался в уголок;
ощущения его были странны, почти грустны; он сам не мог хорошенько
разобрать, что он чувствовал. Марья Дмитриевна стояла впереди всех, перед
креслами; она крестилась изнеженно-небрежно, по-барски - то оглядывалась, то
вдруг поднимала взоры кверху: она скучала. Марфа Тимофеевна казалась
озабоченной; Настасья Карповна клала земные поклоны и вставала с каким-то
скромным и мягким шумом; Лиза, как стала, так и не двигалась с места и не
шевелилась; по сосредоточенному выражению ее лица можно было догадаться, что
она пристально и горячо молилась. Прикладываясь ко кресту по окончании