вам навязываться, стеснять вас; я хотела обеспечить будущность Ады; больше
мне ничего не нужно.
- Да, вы достигли всех ваших целей, - промолвил Федор Иваныч.
- Я об одном только мечтаю теперь: зарыться навсегда в глуши; я буду
вечно помнить ваши благодеяния...
- Фи! полноте, - перебил он ее.
- И сумею уважать вашу независимость и ваш покой, - докончила она свою
приготовленную фразу.
Лаврецкий ей низко поклонился. Варвара Павловна поняла, что муж в душе
благодарил ее.
На второй день к вечеру прибыли они в Лаврики; неделю спустя Лаврецкий
отправился в Москву, оставив жене тысяч пять на прожиток, а на другой день
после отъезда Лаврецкого явился Паншин, которого Варвара Павловна просила не
забывать ее в уединении. Она его приняла как нельзя лучше, и до поздней ночи
высокие комнаты дома и самый сад оглашались звуками музыки, пенья и веселых
французских речей. Три дня прогостил. Паншин у Варвары Павловны; прощаясь с
нею и крепко пожимая ее прекрасные руки, он обещался очень скоро вернуться -
и сдержал свое обещание.
XLV
У Лизы была особая, небольшая комнатка во втором этаже дома ее матери,
чистая, светлая, с белой кроваткой, с горшками цветов по углам и перед
окнами, с маленьким письменным столиком, горкою книг и распятием на стене.
Комнатка эта прозывалась детской; Лиза родилась в ней. Вернувшись из церкви,
где ее видел Лаврецкий, -она тщательнее обыкновенного привела все у себя в
порядок, отовсюду смела пыль, пересмотрела и перевязала ленточками все свои
тетради и письма приятельниц, заперла все ящики, полила цветы и коснулась
рукою каждого цветка. Все это она делала не спеша, без шума, с какой-то
умиленной и тихой заботливостью на лице. Она остановилась, наконец, посреди
комнаты, медленно оглянулась и, подойдя к столу, над которым висело
распятие, опустилась на колени, положила голову на стиснутые руки и осталась
неподвижной.
Марфа Тимофеевна вошла и застала ее в этом положении. Лиза не заметила
ее прихода. Старушка вышла на цыпочках за дверь и несколько раз громко
кашлянула. Лиза проворно поднялась и отерла глаза, на которых сияли светлые,
непролившиеся слезы.
- А ты, я вижу, опять прибирала свою келейку, - промолвила Марфа
Тимофеевна, низко наклоняясь к горшку с молодым розаном. - Как славно
пахнет!
Лиза задумчиво посмотрела на свою тетку.
- Какое вы это произнесли слово! - прошептала она.
- Какое слово, какое? - с живостью подхватила старушка. - Что ты хочешь
сказать? Это ужасно, - заговорила она, вдруг сбросив чепец и присевши на
Лизиной кроватке, - это сверх сил моих: четвертый день сегодня, как я словно
в котле киплю; я не могу больше притворяться, что ничего не замечаю, не могу
видеть, как ты бледнеешь, сохнешь, плачешь, не могу, не могу.
- Да что с вами, тетушка? - промолвила Лиза, - я ничего...
- Ничего? - воскликнула Марфа Тимофеевна, - это ты другим говори, а не
мне! Ничего! А кто сейчас стоял на коленях? у кого ресницы еще мокры от
слез? Ничего! Да ты посмотри на себя, что ты сделала с своим лицом, куда
глаза свои девала? - Ничего! разве я не все знаю?
- Это пройдет, тетушка; дайте срок.
- Пройдет, да когда? Господи боже мой, владыко! неужели ты так его
полюбила? да ведь он старик, Лизочка. Ну, я не спорю, он хороший человек, не
кусается; да ведь что ж такое? все мы хорошие люди; земля не клином сошлась,
этого добра всегда будет много.
- Я вам говорю, все это пройдет, все это уже прошло.
- Слушай, Лизочка, что я тебе скажу, - промолвила вдруг Марфа
Тимофеевна, усаживая Лизу подле себя на кровати и поправляя то ее волосы, то
косынку. - Это тебе только так, сгоряча кажется, что горю твоему пособить
нельзя. Эх, душа моя, на одну смерть лекарства нет! Ты только вот скажи
себе: "Не поддамся, мол, я, ну его!" - и сама потом как диву дашься", как
оно скоро, хорошо проходит. Ты только потерпи.
- Тетушка, - возразила Лиза, - оно уже прошло, все прошло.
- Прошло! какое прошло! Вот у тебя носик даже завострился, а ты
говоришь: прошло. Хорошо "прошло!"
- Да, прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь, - произнесла
с внезапным одушевлением Лиза и бросилась на шею Марфе Тимофеевне. - Милая
тетушка, будьте мне другом, помогите мне, не сердитесь, поймите меня...
- Да что такое, что такое, мать моя? Не пугай меня, пожалуйста; я
сейчас закричу, не гляди так на меня; говори скорее, что такое!
- Я... я хочу... - Лиза спрятала свое лицо на груди Марфы Тимофеевны...
- Я хочу идти в монастырь, - проговорила она глухо.
Старушка так и подпрыгнула на кровати.
- Перекрестись, мать моя, Лизочка, опомнись, что ты это, бог с тобою, -
пролепетала она наконец, - ляг, голубушка, усни немножко; это все у тебя от
бессонницы, душа моя.
Лиза подняла голову, щеки ее пылали.
- Нет, тетушка, - промолвила она, - не говорите так; я решилась, я
молилась, я просила совета у бога; все кончено, кончена моя жизнь с вами.
Такой урок недаром; да я уж не в первый раз об этом думаю. Счастье ко мне не
шло; даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я
все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю
все. Все это отмолить, отмолить надо. Вас мне жаль, жаль мамаши, Леночки; но
делать нечего; чувствую я, что мне не житье здесь; я уже со всем простилась,
всему в доме поклонилась в последний раз; отзывает меня что-то; тошно мне,
хочется мне запереться навек. Не удерживайте меня, не отговаривайте,
помогите мне, не то я одна уйду...
Марфа Тимофеевна с ужасом слушала свою племянницу.
"Она больна, бредит, - думала она, - надо послать за доктором, да за
каким? Гедеоновский намедни хвалил какого-то; он все врет - а может быть, на
этот раз и правду сказал". Но когда она убедилась, что Лиза небольна и не
бредит, когда на все ее возраженья Лиза постоянно отвечала одним и тем же,
Марфа Тимофеевна испугалась и опечалилась не на шутку.
- Да ведь ты не знаешь, голубушка ты моя, - начала она ее уговаривать,
- какова жизнь-то в монастырях! Ведь тебя, мою родную, маслищем конопляным
зеленым кормить станут, бельище на тебя наденут толстое-претолстое; по
холоду ходить заставят; ведь ты всего этого не перенесешь, Лизочка. Это все
в тебе Araшины следы; это она тебя с толку сбила. Да ведь она начала с того,
что пожила, и в свое удовольствие пожила; поживи и ты. Дай мне по крайней
мере умереть спокойно, а там делай что хочешь. И кто ж это видывал, чтоб
из-за эдакой из-за козьей бороды, прости господи, из-за мужчины в монастырь
идти? Ну, коли тебе так тошно, съезди, помолись угоднику, молебен отслужи,
да не надевай ты черного шлыка на свою голову, батюшка ты мой, матушка ты
моя...
И Марфа Тимофеевна горько заплакала.
Лиза утешала ее, отирала ее слезы, сама плакала, но осталась
непреклонной. С отчаянья Марфа Тимофеевна попыталась пустить в ход угрозу:
все сказать матери... но и это не помогло. Только вследствие усиленных
просьб старушки Лиза согласилась отложить исполнение своего намерения на
полгода; зато Марфа Тимофеевна должна была дать ей слово, что сама поможет
ей и выхлопочет согласие Марьи Дмитриевны, если через шесть месяцев она не
изменит своего решения.
-----
С наступившими первыми холодами Варвара Павловна, несмотря на свое
обещание зарыться в глуши, запасшись денежками, переселилась в Петербург,
где наняла скромную, но миленькую квартиру, отысканную для нее Паншиным,
который еще раньше ее покинул О...скую губернию. В последнее время своего
пребывания в О... он совершенно лишился расположения Марьи Дмитриевны; он
вдруг перестал ее посещать и почти не выезжал из Лавриков. Варвара Павловна
его поработила, именно поработила: другим словом нельзя выразить ее
неограниченную, безвозвратную, безответную власть над ним.
Лаврецкий прожил зиму в Москве, а весною следующего года дошла до него
весть, что Лиза постриглась в Б......м монастыре, в одном из отдаленнейших
краев России.
ЭПИЛОГ
Прошло восемь лет. Опять настала весна... Но скажем прежде несколько
слов о судьбе Михалевича, Паншина, г-жи Лаврецкой - и расстанемся с ними.
Михалевич, после долгих странствований, попал, наконец, на настоящее свое
дело: он получил место старшего надзирателя в казенном заведении. Он очень
доволен своей судьбой, и воспитанники его ""обожают", хотя и передразнивают
его. Паншин сильно подвинулся в чинах и метит уже в директоры; ходит
несколько согнувшись: должно быть, Владимирский крест, пожалованный ему на
шею, оттягивает его вперед. Чиновник в нем взял решительный перевес над
художником; его все еще моложавое лицо пожелтело, волосы поредели, и он уже
не поет, не рисует, но втайне занимается литературой: написал комедийку,
вроде "пословиц", и так как теперь все пишущие непременно "выводят"
кого-нибудь или что-нибудь, то и он вывел в ней кокетку и читает ее
исподтишка двум-трем благоволящим к нему дамам. В брак он, однако, не
вступил, хотя много представлялось к тому прекрасных случаев: в этом
виновата Варвара Павловна. Что касается до нее, то она по-прежнему постоянно
живет в Париже: Федор Иваныч дал ей на себя вексель и откупился от нее, от
возможности вторичного неожиданного наезда. Она постарела и потолстела, но
все еще мила и изящна. У каждого человека есть свой идеал: Варвара Павловна
нашла свой - в драматических произведениях г-на Дюма-сына. Она прилежно
посещает театр, где выводятся на сцену чахоточные и чувствительные камелии;
быть г-жою Дош кажется ей верхом человеческого благополучия: она однажды
объявила, что не желает для своей дочери лучшей участи. Должно надеяться,
что судьба избавит mademoiselle Ada от подобного благополучия: из румяного,