- Нет - в карты играют.
- Да, ведь она на все руки. Шурочка, я вижу, тебе по саду бегать
хочется. Ступай.
- Да нет, Марфа Тимофеевна...
- Не рассуждай, пожалуйста, ступай. Настасья Карповна в сад пошла одна:
ты с ней побудь. Уважь старуху. - Шурочка вышла. - Да где ж это мой чепец?
Куда это он делся, право?
- Позвольте, я поищу, - промолвила Лиза.
- Сиди, сиди; у меня самой ноги еще не отвалились. Должно быть, он у
меня там в спальне.
И, бросив исподлобья взор на Лаврецкого, Марфа Тимофеевна удалилась.
Она оставила было дверь отворенной, до вдруг вернулась к ней и заперла ее.
Лиза прислонилась к спинке кресла и тихо занесла себе руки на лицо;
Лаврецкий остался, где был.
- Вот как мы должны были увидеться, - проговорил он наконец.
Лиза приняла руки от лица.
- Да, - сказала она глухо, - мы скоро были наказаны.
- Наказаны, - проговорил Лаврецкий. - За что же вы-то наказаны?
Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они не выражали;
они казались меньше и тусклей. Лицо ее было бледно; слегка раскрытые губы
тоже побледнели.
Сердце в Лаврецком дрогнуло от жалости и любви.
- Вы мне написали: все кончено, - прошептал он, - да, все кончено -
прежде чем началось.
- Это все надо забыть, - проговорила Лиза, - я рада, что вы пришли; я
хотела вам написать, но этак лучше. Только надо скорее пользоваться этими
минутами. Нам обоим остается исполнить наш долг. Вы, Федор Иваныч, должны
примириться с вашей женой.
- Лиза!
- Я вас прошу об этом; этим одним можно загладить... все, что было. Вы
подумаете - и не откажете мне.
- Лиза, ради бога, вы требуете невозможного. Я готов сделать все, что
вы прикажете; но теперь примириться с нею!.. Я согласен на все, я все забыл;
но не могу же я заставить свое сердце... Помилуйте, это жестоко!
- Я не требую от вас... того, что вы говорите; не живите с ней, если вы
не можете; но примиритесь, - возразила Лиза и снова занесла руку на глаза. -
Вспомните вашу дочку; сделайте это для меня.
- Хорошо, - проговорил сквозь зубы Лаврецкий, - это я сделаю, положим;
этим я исполню свой долг. Ну, а вы - в чем же ваш долг состоит?
- Про это я знаю. Лаврецкий вдруг встрепенулся.
- Уж не собираетесь ли вы выйти за Паншина? - спросил он.
Лиза чуть заметно улыбнулась.
- О нет! - промолвила она.
- Ах, Лиза, Лиза! - воскликнул Лаврецкий, - как бы мы могли быть
счастливы! Лиза опять взглянула на него.
- Теперь вы сами видите, Федор Иваныч, что счастье зависит не от нас, а
от бога.
- Да, потому что вы...
Дверь из соседней комнаты быстро растворилась, и Марфа Тимофеевна вошла
с чепцом в руке.
- Насилу нашла, - сказала она, становясь между Лаврециим и Лизой, -
Сама его заложила. Вот что значит старость-то, беда! А впрочем, и молодость
не лучше. Что, ты сам с женой в Лаврики поедешь? - прибавила она, оборотясь
к Федору Иванычу.
- С нею в Лаврики? я? Не знаю, - промолвил он, погодя немного.
- Ты вниз не сойдешь?
- Сегодня - нет.
- Ну, хорошо, как знаешь; а тебе, Лиза, я думаю, надо бы вниз пойти.
Ах, батюшки светы, я и забыла снегирю корму насыпать. Да вот постойте, я
сейчас...
И Марфа Тимофеевна выбежала, не надев чепца.
Лаврецкий быстро подошел к Лизе.
- Лиза, - начал он умоляющим голосом, - мы расстаемся навсегда, сердце
мое разрывается, - дайте мне вашу руку на прощание.
Лиза подняла голову. Ее усталый, почти погасший взор остановился на
нем...
- Нет, - промолвила она и отвела назад уже протянутую руку, - нет,
Лаврецкий (она в первый раз так его называла), не дам я вам моей руки. К
чему? Отойдите, прошу вас. Вы знаете, я вас люблю... да, я люблю вас, -
прибавила она с усилием, - но нет... нет.
И она поднесла платок к своим губам.
- Дайте мне по крайней мере этот платок.
Дверь скрыпнула... Платок скользнул по коленям Лизы. Лаврецкий
подхватил его, прежде чем он успел упасть на пол, быстро сунул его в боковой
карман и, обернувшись, встретился глазами с Марфой Тимофеевной.
- Лизочка, мне кажется, тебя мать зовет, - промолвила старушка.
Лиза тотчас встала и ушла.
Марфа Тимофеевна опять села в свой уголок. Лаврецкий начал прощаться с
нею.
- Федя, - сказала она вдруг.
- Что, тетушка?
- Ты честный человек?
- Как?
- Я спрашиваю тебя: честный ли ты человек?
- Надеюсь, да.
- Гм. А дай мне честное слово, что ты честный человек.
- Извольте. Но к чему это?
- Уж я знаю, к чему. Да и ты, мой кормилец, коли подумаешь хорошенько,
ведь ты не глуп, сам поймешь, к чему я это у тебя спрашиваю. А теперь
прощай, батюшка. Спасибо, что навестил; а слово сказанное помни, Федя, да
поцелуй меня. Ох, душа моя, тяжело тебе, знаю; да ведь и всем не легко. Уж
на что я, бывало, завидовала мухам: вот, думала я, кому хорошо на свете
пожить; да услыхала раз ночью, как муха у паука в лапках ноет, - нет, думаю,
и на них есть гроза. Что делать, Федя; а слово свое все-таки помни. Ступай.
Лаврецкий вышел с заднего крыльца и уже приближался к воротам... Его
нагнал лакей.
- Марья Дмитриевна приказали просить вас к ней пожаловать, - доложил он
Лаврецкому.
- Скажи, братец, что я не могу теперь... - начал было Федор Иваныч.
- Приказали очинно просить, - продолжал лакей, - приказали сказать, что
они одни.
- А разве гости уехали? - спросил Лаврецкий.
- Точно так-с, - возразил лакей и осклабился. Лаврецкий пожал плечами и
отправился вслед за ним.
XLIII
Марья Дмитриевна сидела одна у себя в кабинете на вольтеровском кресле
и нюхала одеколон; стакан воды с флер-д'оранжем стоял возле нее на столике.
Она волновалась и как будто трусила.
Лаврецкий вошел.
- Вы желали меня видеть, - сказал он, холодно кланяясь.
- Да, - возразила Марья Дмитриевна и отпила немного воды. - Я узнала,
что вы прошли прямо к тетушке; я приказала вас просить к себе: мне нужно
переговорить с вами. Садитесь, пожалуйста. - Марья Дмитриевна перевела
дыхание. - Вы знаете, - продолжала она, - ваша жена приехала.
- Это мне известно, - промолвил Лаврецкий.
- Ну да, то есть я хотела сказать: она ко мне приехала, и я приняла ее;
вот о чем я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч. Я, слава богу,
заслужила, могу сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что
на свете не сделаю. Хоть я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако
я не решилась отказать ей, Федор Иваныч; она мне родственница - по вас:
войдите в мое положение, какое же я имела право отказать ей от дома, -
согласитесь?
- Вы напрасно волнуетесь, Марья Дмитриевна, - возразил Лаврецкий, - вы
очень хорошо сделали; я нисколько не сержусь. Я вовсе не намерен лиша Ввару Павловну возможности видеть своих знакомых; сегодня я не вошел к вам только потому, что не хотел встретиться с нею, - вот и все.
- Ах, как мне приятно слышать это от вас, Федор Иваныч, - воскликнула
Марья Дмитриевна, - впрочем, я всегда этого ожидала от ваших благородных
чувств. А что я волнуюсь - это не удивительно: я женщина и мать. А ваша
супруга... конечно, я не могу судить вас с нею - это я ей самой сказала; но
она такая любезная дама, что, кроме удовольствия, ничего доставить не может.
Лаврецкий усмехнулся и поиграл шляпой.
- И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иваныч, - продолжала Марья
Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, - если б вы видели, как она скромно
себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы
слышали, как она о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я,
говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек.
Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое... Я, ей-богу, и не
видывала такого раскаяния!
- А что, Марья Дмитриевна, - промолвил Лаврецкий, - позвольте
полюбопытствовать: говорят, Варвара Павловна у вас пела; во время своего
раскаяния она пела - или как?..
- Ах, как вам не стыдно так говорить! Она пела и играла для того
только, чтобы сделать мне угодное, потому что я настоятельно ее просила об
этом, почти приказывала ей. Я вижу, что ей тяжело, так тяжело; думаю, чем бы
ее развлечь, - да и слышала-то я, что талант у ней такой прекрасный!
Помилуйте, Федор Иваныч, она совсем уничтожена, спросите хоть Сергея
Петровича; убитая женщина, tout-a-fait {совершенно (франц.).}, что вы это?
Лаврецкий только плечами пожал.
- А потом, что это у вас за ангелочек эта Адочка, что за прелесть! Как
она мила, какая умненькая; по-французски как говорит; и по-русски понимает -
меня тетенькой назвала. И знаете ли, этак чтобы дичиться, как все почти дети
в ее годы дичатся, - совсем этого нет. На вас так похожа, Федор Иваныч, что
ужас. Глаза, брови... ну, вы, как есть - вы. Я маленьких таких детей не
очень люблю, признаться; но в вашу дочку просто влюбилась.
- Марья Дмитриевна, - произнес вдруг Лаврецкий, - позвольте вас
спросить, для чего вы это все мне говорить изволите?
- Для чего? - Марья Дмитриевна опять понюхала одеколон и отпила воды. -
А для того, Федор Иваныч, я это говорю, что... ведь я вам родственница, я
принимаю в вас самое близкое участие... я знаю, сердце у вас добрейшее.
Послушайте, mon cousin, я все-таки женщина опытная и не буду говорить на
ветер! простите, простите вашу жену, - Глаза Марьи Дмитриевны вдруг
наполнились слезами. - Подумайте: молодость, неопытность... ну, может быть,
дурной пример: не было такой матери, которая наставила бы ее на путь.
Простите ее, Федор Иваныч, она довольно была наказана.
Слезы закапали по щекам Марьи Дмитриевны; она не утирала их: она любила
плакать. Лаврецкий сидел как на угольях. "Боже мой, - думал он, - что же это
за пытка, что за день мне выдался сегодня!"
- Вы не отвечаете, - заговорила снова Марья Дмитриевна, - как я должна
вас понять? Неужели вы можете быть так жестоки? Нет, я этому верить не хочу.
Я чувствую, что мои слова вас убедили. Федор Иваныч, бог вас наградит за