что она и побелела и отекла.
- Теодор! - продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая
свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями. - Теодор, я
перед вами виновата, глубоко виновата, - скажу более, я преступница; но вы
выслушайте меня, раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не
могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам,
но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим...
puis, j'ai ete si malade, я была так больна, - прибавила она и провела рукой
по лбу и по щеке, - я воспользовалась распространившимся слухом о моей
смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я
долго колебалась предстать пред вас, моего судью - paraitre devant vous, -
mon juge; но я решилась, наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к
вам; я узнала ваш адрес в Москве. Поверьте, - продолжала она, тихонько
поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, - я часто думала о смерти,
и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни - ах, жизнь
теперь для меня несносное бремя! - но мысль о моей дочери, о моей Адочке,
меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Она устала - вы ее увидите: она по крайней мере перед вами не виновата, а я
так несчастна, так несчастна! - воскликнула г-жа Лаврецкая и залилась
слезами.
Лаврецкий пришел, наконец, в себя; он отделился от стопы и повернулся к
двери.
- Вы уходите? - с отчаяньем проговорила его жена, - о, это жестоко! -
Не сказавши мне ни одного слова, ни одного даже упрека... Это презрение меня
убивает, это ужасно!
Лаврецкий остановился.
- Что вы хотите слышать от меня? - произнес он беззвучным голосом.
- Ничего, ничего, - с живостью подхватила она, - я знаю, я не вправе
ничего требовать; я не безумная, поверьте; я не надеюсь, я не смею надеяться
на ваше прощение; я только осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне,
что мне делать, где мне жить. Я, как рабыня, исполню ваше приказание, какое
бы оно ни было.
- Мне нечего вам приказывать, - возразил тем же голосом Лаврецкий, - вы
знаете - между нами все кончено... и теперь более, чем когда-нибудь. Вы
можете жить где вам угодно; и если вам мало вашей пенсии...
- Ах, не говорите таких ужасных слов, - перебила его Варвара Павловна,
- пощадите меня, хотя... хотя ради этого ангела... - И, сказавши эти слова,
Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же
вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой на руках. Крупные русые
кудри падали ей на хорошенькое румяное личико, на большие черные заспанные
глаза; она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в
шею матери.
- Ada, vois, c'est ton pere {Ада, смотри, это твой отец (франц.).}, -
проговорила Варвара Павловна, отводя от ее глаз кудри и крепко целуя ее, -
prie le avec moi {проси его вместе со мной (франц.).}.
- C'est ca papa {Так это папа (франц.).}, - залепетала девочка,
картавя.
- Oui, mon enfant, n'est-ce pas que tu l'aimes? {Да, мое дитя, не
правда ли, ты его любишь? {франц.).}
Но тут стало невмочь Лаврецкому.
- В какой это мелодраме есть совершенно такая сцена? - пробормотал он и
вышел вон.
Варвара Павловна постояла некоторое время на месте, слегка повела
плечами, отнесла девочку в другую комнату, раздела и уложила ее. Потом она
достала книжку, села у лампы, подождала около часу и, наконец, сама легла в
постель.
- Eh bien, madame? {Ну как, мадам? (франц.).} - спросила ее ее служанка
француженка, вывезенная ею из Парижа, снимая с нее корсет.
- Eh bien, Justine {Да так, Жюстина (франц.).}, - возразила она, - он
очень постарел, но, мне кажется, он все такой же добрый. Подайте мне
перчатки на ночь, приготовьте к завтрашнему дню серое платье доверху; да не
забудьте бараньих котлет для Ады... Правда, их здесь трудно найти; но надо
постараться.
- A la guerre comme a la guerre {На войне как на войне (франц.).}, -
возразила Жюстина и загасила свечку.
XXXVII
Более двух часов скитался Лаврецкий по улицам города. Пришла ему на
память ночь, проведенная в окрестностях Парижа. Сердце у него надрывалось, и
в голове, пустой и словно оглушенной, кружились все одни и те же мысли,
темные, вздорные, злые. "Она жива, она здесь", - шептал он с постоянно
возрождавшимся изумлением. Он чувствовал, что потерял Лизу, Желчь его
душила; слишком внезапно поразил его этот удар. Как мог он так легко
поверить вздорной болтовне фельетона, лоскуту бумаги? "Ну, я бы не поверил,
- подумал он, - какая была бы разница? Я бы не знал, что Лиза меня любит;
она сама бы этого не знала". Он не мог отогнать от себя образа, голоса,
взоров своей жены... и он проклинал себя, проклинал все на свете.
Измученный, пришел он перед утром к Лемму. Долго он не мог достучаться;
наконец в окне показалась голова старика в колпаке, кислая, сморщенная, уже
нисколько не похожая на ту вдохновенно суровую голову, которая, двадцать
четыре часа тому назад, со всей высоты своего художнического величия царски
глянула на Лаврецкого.
- Что вам надо? - спросил Лемм, - я не могу каждую ночь играть, я
декокт принял.
Но, видно, лицо у Лаврецкого было очень странно: старик сделал себе из
руки над глазами козырек, вгляделся в своего ночного посетителя и впустил
его.
Лаврецкий вошел в комнату и опустился на стул; старик остановился перед
ним, запахнув полы своего пестрого, дряхлого халата, ежась и жуя губами.
- Моя жена приехала, - проговорил Лаврецкий, поднял голову и вдруг сам
невольно рассмеялся.
Лицо Лемма выразило изумление, но он даже не улыбнулся, только крепче
завернулся в халат.
- Ведь вы не знаете, - продолжал Лаврецкий, - я воображал... я прочел в
газете, что ее уже нет на свете.
- О-о, это вы недавно прочли? - спросил Лемм.
- Недавно.
- О-о, - повторил старик и высоко поднял брови. - И она приехала?
- Приехала. Она теперь у меня; а я... я несчастный человек.
И он опять усмехнулся.
- Вы несчастный человек, - медленно повторил Лемм.
- Христофор Федорыч, - начал Лаврецкий, - возьметесь вы доставить
записку?
- Гм. Можно узнать, кому?
- Лиза в...
- А, да, да, понимаю. Хорошо. А когда нужно будет доставить записку?
- Завтра, как можно раньше.
- Гм. Можно послать Катрин, мою кухарку. Нет, я сам пойду.
- И принесете мне ответ?
- И принесу ответ.
Лемм вздохнул.
- Да, мой бедный молодой друг; вы, точно, - несчастный молодой человек.
Лаврецкий написал два слова Лизе: он известил ее о приезде жены, просил
ее назначить ему свидание, - и бросился на узенький диван лицом к стене; а
старик лег на постель и долго ворочался, кашляя и отпивая глотками свой
декокт.
Настало утро; оба они поднялись. Странными глазами поглядели они друг
на друга. Лаврецкому хотелось в этот миг убить себя. Кухарка Катрин принесла
им скверного кофе. Пробило восемь часов. Лемм надел шляпу и, сказавши, что
урок он дает у Калитиных в десять часов, но что он найдет приличный предлог,
отправился. Лаврецкий опять бросился на диванчик, и опять со дна его души
зашевелился горестный смех. Он думал о том, как жена выгнала его из дому; он
представлял себе положение Лизы, закрывал глаза и закидывал руки за голову.
Наконец Лемм вернулся и принес ему клочок бумаги, на котором Лиза начертила
карандашом следующие слова: "Мы сегодня не можем видеться; может быть -
завтра вечером. Прощайте". Лаврецкий сухо и рассеянно поблагодарил Лемма и
пошел к себе домой.
Он застал жену за завтраком; Ада, вся в буклях, в беленьком платьице с
голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас
встала, как только Лаврецкий вошел в комнату, и с покорностью на лице
подошла к нему. Он попросил ее последовать за ним в кабинет, запер за собою
дверь и начал ходить взад и вперед; она села, скромно положила одну руку на
другую и принялась следить за ним своими все еще прекрасными, хотя слегка
подрисованными, глазами.
Лаврецкий долго не мог заговорить: он чувствовал, что не владел собою;
он видел ясно, что Варвара Павловна нисколько его не боялась, а показывала
вид, что вот сейчас в обморок упадет.
- Послушайте, сударыня, - начал он наконец, тяжело дыша и по временам
стискивая зубы, - нам нечего притворяться друг перед другом; я вашему
раскаянию не верю; да если бы оно и было искренно, сойтись снова с вами,
жить с вами - мне невозможно.
Варвара Павловна сжала губы и прищурилась. "Это отвращение, - подумала
она, - кончено! я для него даже не женщина".
- Невозможно, - повторил Лаврецкий и застегнулся доверху. - Я не знаю,
зачем вам угодно было пожаловать сюда: вероятно, у вас денег больше не
стало.
- Увы! вы оскорбляете меня, - прошептала Варвара Павловна.
- Как бы то ни было - вы все-таки, к сожалению, моя жена. Не могу же я
вас прогнать... и вот что я вам предлагаю. Вы можете сегодня же, если
угодно, отправиться в Лаврики, живите там; там, вы знаете, хороший дом; вы
будете получать все нужное, сверх пенсии... Согласны вы?
Варвара Павловна поднесла вышитый платок к лицу.
- Я вам уже сказала, - промолвила она, нервически подергивая губами, -
что я на все буду согласна, что бы вам ни угодно было сделать со мной; на
этот раз остается мне спросить у вас: позволите ли вы мне по крайней мере
поблагодарить вас за ваше великодушие?
- Без благодарности, прошу вас, эдак лучше, - поспешно проговорил
Лаврецкий. - Стало быть, - продолжал он, приближаясь к двери, - я могу
рассчитывать...
- Завтра же я буду в Лавриках, - промолвила Варвара Павловна,
почтительно поднимаясь с места. - Но, Федор Иваныч (Теодором она его больше
не называла)...
- Что вам угодно?
- Я знаю, я еще ничем не заслужила своего прощения; могу ли я надеяться
по крайней мере, что со временем...