никакая тайна долго держаться не может: скоро все узнали о связи молодого
барина с Маланьей; весть об этой связи дошла, наконец, до самого Петра
Андреича. В другое время он, вероятно, не обратил бы внимания на такое
маловажное дело; но он давно злился на сына и обрадовался случаю пристыдить
петербургского мудреца и франта. Поднялся гвалт, крик и гам: Маланью заперли
в чулан; Ивана Петровича потребовали к родителю. Анна Павловна тоже
прибежала на шум. Она попыталась было укротить мужа, но Петр Андреич уже
ничего не слушал. Ястребом напустился он на сына, упрекал его в
безнравственности, в безбожии, в притворстве; кстати, выместил на нем всю
накипевшую досаду против княжны Кубенской, осыпал его обидными словами.
Сначала Иван Петрович молчал и крепился, но когда отец вздумал грозить ему
постыдным наказаньем, он не вытерпел. "Изувер Дидерот опять на сцене, -
подумал он, - так пущу же я его в дело, постойте; я вас всех удивлю". И тут
же спокойным, ровным голосом, хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван
Петрович объявил отцу, что он напрасно укоряет его в безнравственности; что
хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и тем
охотнее, что чувствует себя выше всяких предрассудков, а именно - готов
жениться на Маланье. Произнеся эти слова, Иван Петрович, бесспорно, достиг
своей цели: он до того изумил Петра Андреича, что тот глаза вытаращил и
онемел на мгновенье; но тотчас же опомнился и как был в тулупчике на
беличьем меху и в башмаках на босу ногу, так и бросился с кулаками на Ивана
Петровича, который, как нарочно, в тот день причесался a la Titus и надел
новый английский синий фрак, сапоги с кисточками и щегольские лосинные
панталоны в обтяжку. Анна Павловна закричала благим матом и закрыла лицо
руками, а сын ее побежал через весь дом, выскочил на двор, бросился в
огород, в сад, через сад вылетел на дорогу и все бежал без оглядки, пока,
наконец, перестал слышать за собою тяжелый топот отцовских шагов и его
усиленные, прерывистые крики... "Стой мошенник! - вопил он, - стой!
прокляну!" Иван Петрович спрятался у соседнего однодворца, а Петр Андреич
вернулся домой весь изнеможенный и в поту, объявил, едва переводя дыхание,
что лишает сына благословения и наследства, приказал сжечь все его дурацкие
книги, а девку Маланью немедленно сослать в дальнюю деревню. Нашлись добрые
люди, отыскали Ивана Петровича, известили его обо всем. Пристыженный,
взбешенный, он поклялся отомстить отцу и в ту же ночь, подкараулив
крестьянскую телегу, на которой везли Маланью, отбил ее силой, поскакал с
нею в ближайший город и обвенчался с ней. Деньгами его снабдил сосед, вечно
пьяный и добрейший отставной моряк, страшный охотник до всякой, как он
выражался, благородной истории. На другой день Иван Петрович написал
язвительно холодное и учтивое письмо Петру Андреичу, а сам отправился в
деревню, где жил его троюродный брат Дмитрий Пестов с своею сестрой, уже
знакомою читателям, Марфой Тимофеевной. Он рассказал им все, объявил, что
намерен ехать в Петербург искать места, и упросил их хоть на время приютить
его жену. При слове "жена" он всплакнул горько и, несмотря на свое столичное
образование и философию, униженно, беднячком-русачком поклонился своим
родственникам в ноги и даже стукнул о пол лбом. Пестовы, люди жалостливые и
добрые, охотно согласились на его просьбу; он прожил у них недели три,
втайне ожидая ответа от отца; но ответа не пришло, - и прийти не могло. Петр
Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе
имя Ивана Петровича; только мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного и
прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она
побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого
мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень
огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость;
что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было
угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское
благословение. Сухопарый мужичок получил рубль, попросил позволенья
повидаться с новою барыней, которой он доводился кумом, поцеловал у ней
ручку и побежал восвояси.
А Иван Петрович отправился в Петербург с легким сердцем. Неизвестная
будущность его ожидала; бедность, быть может, грозила ему, но он расстался с
ненавистною деревенской жизнью, а главное - не выдал своих наставников,
действительно "пустил в ход" и оправдал на деле Руссо, Дидерота и la
Declaration des droits de l'homme {"Декларацию прав человека" (франц.).}.
Чувство совершенного долга, торжества, чувство гордости наполняло его душу;
да и разлука с женой не очень пугала его; его бы скорее смутила
необходимость постоянно жить с женою. То дело было сделано; надобно было
приняться за другие дела. В Петербурге, вопреки его собственным ожиданиям,
ему повезло: княжна Кубенская, - которую мусье Куртен успел уже бросить, но
которая не успела еще умереть, - чтобы чем-нибудь загладить свою вину перед
племянником, отрекомендовала его всем своим друзьям и подарила ему пять
тысяч рублей - едва ли не последние свои денежки - да лепиковские часы с его
вензелем в гирлянде амуров. Не прошло трех месяцев, как уж он получил место
при русской миссии в Лондоне и с первым отходившим английским кораблем
(пароходов тогда еще в помине не было) уплыл за море. Несколько месяцев
спустя получил он письмо от Пестова. Добрый помещик поздравлял Ивана
Петровича с рождением сына, явившегося на свет в селе Покровском 20 августа
1807 года и нареченного Федором в честь святого мученика Феодора Стратилата.
По причине большой слабости Маланья Сергеевна приписывала только несколько
строк; но и эти немногие строки удивили Ивана Петровича: он не знал, что
Марфа Тимофеевна выучила его жену грамоте. Впрочем, Иван Петрович не долго
предавался сладостному волнению родительских чувств: он ухаживал за одной из
знаменитых тогдашних Фрин или Лаис (классические названия еще процветали в
то время); Тильзитский мир был только что заключен, и все спешило
наслаждаться, все крутилось в каком-то бешеном вихре; черные глаза бойкой
красавицы вскружили и его голову. Денег у него было очень мало; но он
счастливо играл в карты, заводил знакомства, участвовал во всех возможных
увеселениях, словом, плыл на всех парусах.
IX
Старик Лаврецкий долго не мог простить сыну его свадьбу; если б,
пропустя полгода, Иван Петрович явился к нему с повинной головой и бросился
ему в ноги, он бы, пожалуй, помиловал его, выбранив его сперва хорошенько и
постучав по нем для страха клюкою; но Иван Петрович жил за границей и,
по-видимому, в ус себе не дул. "Молчи! Не смей! - твердил Петр Андреич
всякий раз жене, как только та пыталась склонить его на милость, - ему,
щенку, должно вечно за меня бога молить, что я клятвы на него не положил;
покойный батюшка из собственных рук убил бы его, негодного, n хорошо бы
сделал". Анна Павловна, при таких страшных речах, только крестилась
украдкой. Что же касается до жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и
слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот
упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей
невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем
он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука,
смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родильницы и послал
ей, тоже будто не от себя, немного денег. Феде еще году не минуло, как Анна
Павловна занемогла смертельною болезнью. За несколько дней до кончины, уже
не вставая с постели, с робкими слезинками на погасающих глазах, объявила
она мужу при духовнике, что желает повидаться и проститься с невесткой,
благословить внука. Огорченный старик успокоил ее и тотчас же послал
собственный свой экипаж за невесткой, в первый раз называя ее Маланьей
Сергеевной. Она приехала с сыном и с Марфой Тимофеевной, которая ни за что
не хотела отпустить ее одну и не дала бы ее в обиду. Полуживая от страха
вошла Маланья Сергеевна в кабинет Петра Андреича. Нянька несла за ней Федю.
Петр Андреич молча поглядел на нее; она подошла к его руке; ее трепетные
губы едва сложились в беззвучный поцелуй.
- Ну, сыромолотная дворянка, - проговорил он наконец, - здравствуй;
пойдем к барыне.
Он встал и нагнулся к Феде; ребенок улыбнулся и протянул к нему свои
бледные ручонки. Старика перевернуло.
- Ох, - промолвил он, - сиротливый! Умолил ты меня за отца; не оставлю
я тебя, птенчик.
Маланья Сергеевна как вошла в спальню Анны Павловны, так и стала на
колени возле двери. Анна Павловна подманила ее к постели, обняла ее,
благословила ее сына; потом, обратив обглоданное жестокою болезнью лицо к
своему мужу, хотела было заговорить...
- Знаю, знаю, о чем ты просить хочешь, - промолвил Петр Андреич, - не
печалься: она останется у нас, и Ваньку для нее помилую.
Анна Павловна с усилием поймала руку мужа и прижалась к ней губами. В
тот же вечер ее не стало.
Петр Андреич сдержал свое слово. Он известил сына, что для смертного
часа его матери, для младенца Федора он возвращает ему свое благословение и
Маланью Сергеевну оставляет у себя в доме. Ей отвели две комнаты в
антресолях, он представил ее своим почтеннейшим гостям, кривому бригадиру
Скурехииу и жене его; подарил ей двух девок и казачка для посылок. Марфа
Тимофеевна с ней простилась: она возненавидела Глафиру и в течение одного
дня раза три поссорилась с нею.
Тяжело и неловко было сперва бедной женщине; но потом она обтерпелась и