«То, что множество типичных символов представляет половые органы или половые процессы, объясняется тем, что в ходе развития вытеснению подвергаются прежде всего сексуальные влечения» (Hartmann 1927, 144).
Хотя обе обозначенные здесь позиции исходят из разных теоретических суждений относительно природы процесса символизации, они все же едины в том, что появление символики — независимо от вопроса об их происхождении — служит приметой того, что за нею скрывается «онтогенетическая сущность». Иными словами, под покровом символики скрывается онтогенетическая проблематика, которую следует расшифровывать индивидуально.
Штекель полагал, что, зная символы, символизируемое как по соннику можно интерпретировать без дальнейших изысканий (ср.: Lorenzer 1970a, 21 и далее). После того как его точка зрения была отвергнута, в психоанализе в целом утвердилось мнение, что только сам сновидец способен раскрыть, что стоит за его символами. Таким образом, возникло единство взглядов, что толкование символов в каждом отдельном случае должно быть индивидуально ориентированным, исторически направленным анализом значения. Тем самым психоанализ (в рамках данной области) расширил свой предмет, первоначально понимавшийся исключительно как «природный», до параметров социального.
«Символ» стал теперь — резюмируя — тем образом, который в рамках первично-процессуального принципа работы психического аппарата занимает место другого психического содержания, поскольку последнее вследствие конфликтной социальной ситуации было предано вытеснению.
На этой позиции, отмаркированной «Теорией символики» Джонса, проблема символов на долгое время застыла. В последующие годы дискуссии о взаимосвязях символического опосредствования происходили в основном вне психоанализа. Представители таких дисциплин, как теория познания, эстетика, лингвистика и психология развития анализировали человеческое мышление, познание и речь под рубрикой «символика», используя при этом понятие символ, имевшее не очень много общего с психоаналитическим.
540
Выступая скорее как носитель функций представления в целом, понятие получило здесь осмысление, значительно отличающееся от односторонней, нацеленной на изображение бессознательных процессов психоаналитической трактовки.
Как новую отправную точку тогдашней дискуссии можно расценить трехтомный труд Кассирера «Философия символических форм», в котором была предпринята попытка представить развитие человечества и индивидуальное развитие в виде последовательного развертывания символических форм, выявленных в образах языка, мифов и познающего сознания.
«В символической функции сознания, проявляющейся в языке, искусстве, мифе, из потока сознания выделяются прежде всего определенные постоянные основные фигуры, отчасти абстрактного, отчасти чисто наглядного характера; вместо расплывчатого содержания возникает цельное и устойчивое единство формы» (Cassirer 1923, т. 1, 22).
Символ выступает здесь не как заместитель чего-то другого, скорее для субъекта между вещью и ее представлением имеется непосредственная форма идентичности. Эта идея четко сформулирована в отношении мифа:
«"Образ" не представляет "вещь" — он есть вещь; он не подменяет ее, а действует подобно ей, замещая ее в ее непосредственном настоящем» (Cassirer
1924, т. 2, 51).
Символика приобретает форму, для которой могло бы подойти сравнение с пещерной живописью каменного века: если в те времена кто-то рисовал на скале животного, он делал это не ради того, чтобы изобразить животное, но — как указал Хаузер (Hauser 1972) — чтобы его приманить; это же относится к описанным Леви-Брюллем индейцам сиу, которые наделили делавшего наброски исследователя угрожающими свойствами: «Я знаю, что этот человек забрал в свою книгу многих наших бизонов; я был рядом, когда он это делал, и с тех у нас нет больше бизонов» (цит. по: Hauser 1972, 5).
Согласно Кассиреру, способы формирования и восприятия символов, как показывает проведенный им анализ мифов, не сводятся к формам понятийного мышления в смысле сознательного абстрагирования; это абстрагирование не имеет также и бессознательных коррелятов (в психоаналитическом понимании), символика означает для него как форму представления, так и само содержание, а именно тогда — а это значит всегда, — когда она еще не постигнута, причем даже то или иное понимание по-прежнему обладает символическим качеством.
Уже первые элементарные следы памяти являются символическими: «Ведь каждый раздражитель оставляет определенный психологический "след", "энграмму", и каждая такая "энграмма" в свою очередь определяет то, каким способом организм в будущем будет отвечать на такие же или сходные раздражители. Поэтому все, что мы называем сознательным восприятием, зависит не только от текущего состояния тела, в особенности мозга и нервной системы, но и от совокупности воздействий, которые испытали то и другое» (Cassirer 1929, т. 3, 203).
То, что в психоанализе того времени по-прежнему считалось онтологическим конструктом — «и даже у ребенка тот, кто захочет видеть, увидит, что он не помещает символ в вещи извне, а воспринимает их, потому что человеку дана символическая установка, потому что он является символизирующим существом» (Groddeck 1922, 81), — у последователей Кассирера было радикально сведено к онтогенетическим условиям возникновения:
«Покорение мира человеком, без сомнения, основывается на превосходном развитии его мозга, делающем его способным синтезировать, сдерживать и модифицировать свои реакции, вставляя символы в пробелы и беспорядок непосредственного опыта и с помощью "вербальных знаков" дополняя собственный опыт опытом других людей» (Langer 1942, 37).
541
Тем самым, однако, — это отчетливо видно — такая взаимосвязь не тождественна взаимосвязи между обозначаемым и знаком. Знак всегда подразумевает условную и произвольно устанавливаемую связь с обозначаемым, причем замена знака на обозначаемое никак не влияет.
«Для символа же верно противоположное: он не есть лишь внешнее обозначение символизируемого, он — содержательная репрезентация. Часто между символом и символизируемым существует неразрывное единство...
Следовательно, символ не может быть произвольно заменен, в крайнем случае он может занять место другого символа в известных символических уравнениях. Символ полностью замещает символизируемое — последнее иногда становится принципиально непознаваемым. Символ обладает собственной энергией — он квази-автономно вступает в определенные отношения или прекращает их. Важно то, что в отличие от знака символ обладает идеальной энергией, он может превратиться в идею, он, если воспользоваться выражением Тиллиха, "самотво-рящ"» (Szalai 1936, 36).
В этих положениях, высказанных сведущим в психоанализе социологом, содержится критика психоаналитического понятия символа. Оно уже не понимается просто как однозначная взаимосвязь: бессознательное—символ; то, что символизируется, лишь иногда является принципиально непознаваемым. Из подхода Сюзанны Лангер, сформировавшегося под влиянием идей Кассирера, можно заключить, что непознаваемость необязательно указывает на бессознательное и что в структуре символов имеются существенные различия (причем такие, которые не укладываются в схему сознательное—бессознательное):
«Образование символов есть столь же первичная деятельность человека, как питаться, смотреть, двигаться. Это фундаментальный, никогда не прекращающийся процесс духа. Порой мы его сознаем, порой видим лишь результаты и только тогда замечаем, что некие содержания попали в наш мозг и подверглись там переработке» (Langer 1942, 49).
В последней части цитаты Лангер заявляет о существовании двух разных символических модусов, которым она дает названия «презентативный» и «дискурсивный» символизм. Имеется в виду существенное различие между той областью, которая «невыразима» и не доступна вербальной артикуляции (это не значит, что она вытеснена), и той, которую можно вербализовать. В презентативной символике множество неструктурированных содержаний коагулирует в эмоциональные «образы», которые могут найти свое выражение в сновидении, мифе, музыке, архитектуре, культуре и т.д.
«Презентативный символизм характеризуется тем, что множество понятий собираются в одно-единственное тотальное выражение, при этом отдельным понятиям не находится соответствия в частях, конституирующих общее выражение» (там же, 191).
«Дискурсивная» символика, напротив, означает способный к артикуляции модус, в котором речь становится важным средством передачи мыслей вовне в логической последовательности.
«Однако форма любого языка такова, что мы вынуждены выстраивать свои идеи одну вслед за другой, хотя сами предметы входят друг в друга; так развешиваются рядом на бельевой веревки предметы одежды, которые надевают один поверх другого. Эта особенность вербального символизма называется дискурсивнос-тью (там же, 88).
Прежняя философия и психология чуть ли не исключительно занимались этой областью дискурсивное™ с теми логическими выводами, которые были способны сделать разумные существа. Лангер противопоставляет этим наукам: