Судя по всему тому, что мы узнали в ходе непосредственного наблюдения за младенцами, представляется весьма убедительной гипотеза, что ребенок реагирует неудовольствием на отсутствие матери. При приближении постороннего человека, он реагирует на то, что тот не является матерью; значит, "мать его оставила"» (там же, 171-172).
553
Шпиц делает теоретическое заключение:
«Мы предполагаем, что эта способность к смещению катексиса на прочно запечатленные следы памяти у восьмимесячного ребенка указывает на то, что он сформировал теперь настоящие объектные отношения и что мать стала объектом его либидо, объектом его любви» (там же, 172).
Рассмотрим сначала факты: на этой ступени ребенок способен вобрать в себя идентификацию первоначального знака-образа (конфигурацию глаз и носа) как идентификацию определенного знака-образа; если появляется новый знак-образ, который не идентичен с этим определенным, то возникает страх, который может снова утихнуть только при добавлении определенного знака-образа.
Если мы оценим эти факты в очерченной нами взаимосвязи, то в полном соответствии с наблюдениями получается следующая картина: в идентифицируемом конкретном знаке-образе «матери» ребенок впервые приобретает отчетливый образ мира. Но поскольку мир представлений ребенка был тождественен для нас «субъективной структуре», которой является сам ребенок, мы можем утверждать: в отчетливом представлении «матери» ребенок впервые получает отчетливое представление о самом себе, при этом, однако, ничего «о себе» не зная. Когда Кассирер говорит: «Понимание выражения предшествует, по сути, знанию вещей» (Cassirer, т. 3, 74), он этим радикализирует рассматриваемую нами связь до формулы: ребенок инкорпорирует интеракцию между собой и матерью как определенную форму интеракции (отчетливым образом которой является мать), как первое понятное выражение себя самого.
Только в образе матери ребенок получает представление о мире и тем самым о себе.
Также и эту мысль можно обнаружить у Гегеля:
« Предмет тем самым приобретает форму, предназначение быть моим и покуда он вновь созерцается, его бытие уже не имеет этого чистого значения бытия, но становится моим: он мне уже известен или я вспоминаю о нем или я непосредственно сознаю его как мой. В непосредственном созерцании я имел лишь сознание его; но когда он известен, он предстает предо мной в этом определенном предназначении. Мы вспоминаем о чем-то также и через что-то другое; нам является просто образ предмета; воспоминание добавляет момент бытия-для-себя. Однажды я уже это видел или слышал, я вспоминаю, я вижу, слышу не просто предмет, но погружаюсь (gehe innerhalb) при этом в себя, вспоминаю {erinnre) себя, извлекаю себя из простого образа и помещаю себя в себя» (Hegel 1969, 182).
Если бы речь здесь шла о более поздней стадии, то можно было бы сформулировать: в отчетливом знаке-образе «взаимодействующей особым способом матери» ребенок обретает свою идентичность; если же появляется новый знак-образ, отличающийся от определенного, то ребенок уже не может сохранять свою «идентичность» как идентичную со знаком-образом: в чужом знаке-образе, которым он не является, он утрачивает свою идентичность; в результате возникает страх в принципе не суметь выстоять как идентичное, утратить мир, которым он является.
Тезис «тревога восьмимесячных является доказательством того, что для ребенка каждый человек является посторонним за исключением единственного в своем роде объекта; это означает, что ребенок обрел партнера, с которым он может установить объектные отношения в подлинном смысле слова» (Spitz 1972, 178) следует поэтому понимать в том смысле, что тревога восьмимесячных прежде всего является доказательством того, что ребенок обрел частицу себя в другом.
Но и эту стадию нельзя понимать превратно: и здесь тоже ребенок, несомненно, еще не обладает сознанием себя самого.
554
Перед ребенком выделилась важная часть мира, конституировав тем самым, поскольку иначе в распоряжении ребенка ничего не остается, ребенка и мир. Ребенок включил отчетливый репрезентант в аморфную доныне структуру интерак-циональных форм, как бы создав им образ. Разумеется, по этой причине интерак-циональная форма и репрезентант имеют одинаковое значение; более того, для ребенка они идентичны (поэтому мы можем разделить их здесь только аналитически), они одновременно являются значением и образом значения.
В этот момент, следовательно, достигается стадия, на которой ребенок создал первый отчетливой репрезентант; теперь самое время продолжить наше обсуждение понятия символа, которое нам пришлось прервать в конце первой части.
«Символизм — это важный и первичный по отношению к мышлению акт». Вслед за упомянутыми нами авторами (Лангер, Куби, Хакером, Бересом и т.д.), уже предпринявшими основательную ревизию понятия символа, Лоренцер написал широко задуманный труд «Критика психоаналитического понятия "символ"» (Lorenzer 1970a), в котором понятие символа подверглось принципиально новой интерпретации. В эту новую интерпретацию было включено также и учение о репрезентантах. Однако то и другое лишь тогда может быть взаимоувязано, а развитие символа лишь тогда может быть соединено с учением о репрезентантах, «когда мы понимаем все переживаемые образы, не важно, относятся ли они к внутренним восприятиям или к внешним, как символы» (там же, 89).
В результате устанавливается однозначная связь между символом и репрезентантом:
«Репрезентанты, если они могут переживаться, являются символами» (там же, 89). Разумеется, к символам относятся те же условия, что и к другим репрезентантам:
«Символы как репрезентанты объектов являются инструментами экономики влечений; они представляют собой структуры, в которых могут осуществляться
катексисы» (там же, 89).
Очевидно, что эти высказывания непосредственно совпадают с воззрениями
упомянутых выше авторов. Куби пишет:
«К ранним впечатлениям от внешнего мира, которые повсеместны и неизбежны, в качестве основных восприятий относятся восприятия различий: внезапное изменение движения, звука, температуры и света, которым в течение долгого времени подвергается ребенок, ощущая себя карликом среди кажущихся вечными великанов. Позднее маленький ребенок сталкивается с новыми различиями: в величине, массе, весе, плотности, а также между вещами, которые двигаются или стоят на месте, твердыми и мягкими, шероховатыми и гладкими, острыми и тупыми, горячими и холодными.
Эти сообразные развитию впечатления от внешнего и внутреннего мира становится еще более комплексными, соединяясь с другими повседневными впечатлениями, которые понемногу заполняют расщелину между двумя мирами. У каждого ребенка однажды возникает сильнейшее переживание, когда посторонние предметы извне включаются в эту особую, даже таинственную "телесную машину", которая в конечном счете означает "я"... Эти обобщенные понятия образуются в первых беспокойных столкновениях ребенка с действительностью, и здесь создается наш основной символический потенциал» (Kubie 1966, 16—17).
В этих высказываниях речь, очевидно, идет о начале и упрочении «репрезентации» , которую Куби, не вдаваясь в обсуждение психоаналитического термина «символ», подводит здесь под понятие «символика». Соединение Лоренцером проблематики символа с учением о репрезентантах имеет, кроме того, преимущество, что нигде не приходится жертвовать основными гипотезами психоаналитической тео-
555
рии: это касается как структурной гипотезы об Оно, Я и Сверх-Я, так и топографи-1 ческого представления о системах бессознательного, предсознательного и созна-1 тельного.
Если к первому относится:
«В отношении символообразования следует предположить наличие сразу двух центров; в зависимости от того, как поставлен вопрос, в поле зрения попадает I один из них. Если встает вопрос о процессах формирования, то тогда и в психоаш- | лизе во главу угла обязательно ставится Я. Если же, наоборот, в исследовании { решающее значение приобретает совершенно иначе сформулированная динами- I чески-энергетическая концепция, то само собой на передний план выступает Оно» I (Lorenzer 1970a, 70-71),
то топографический подход приводит к заостренной постановке вопроса: раз 1 бессознательный символ есть contradictio in adjecto [противоречие в определении {лат.). — Ред.] (Лоренцер), не могут ли существовать и бессознательные репре-аентанты? Этот вопрос, который в конечном счете сотрясает основу концепции бессознательного и тем самым фундамент психоаналитической теории, придется пока отложить, поскольку его можно прояснить лишь в ходе дальнейшего обсуждения, то есть после того как для аргументации будут привлечены другие формообразования генеза субъектности.
Если до сих пор мы расценивали страх восьми месяцев как показатель того, что у ребенка приобрела профиль (собственная) часть мира («мать»), то мы не можем довольствоваться этим объяснением: тем самым мы бы учли только одну сторону — обращенную как бы назад — и упустили бы другой важный факт. Б семь месяцев, когда «мать» конституировалась в качестве «идентифицирующего» единства, одновременно достигается стадия, когда в знаке-образе постороннего человека проявляется противоречие, угрожающее, вызывая страх, нарушить эту «идентичность». Первая попытка устранить это противоречие, несомненно, состоит в том, что ребенок, чтобы избавиться от этого восприятия, обращается к моторным, то есть внешним, реакциям, доступным ему на этой стадии: