Нашей задачей должно стать изучение истерии с психоаналитических позиций. Поэтому все прочие аспекты мы либо оставим в стороне, либо коснемся их мимоходом там, где это будет уместно. Тем не менее обратим здесь внимание читателя на одну из последних работ в журнале «Контроверзы психиатрии» (1968), в которой подробно рассматривается предмет нашей статьи.
Основные проблемы истерии можно сформулировать сегодня следующим образом:
— Как можно обрисовать истерическую структуру с точки зрения симптомов
и характера истерии?
— Следует ли относить истерию исключительно к сфере неврозов?
— Играет ли сексуальность как и прежде решающую роль, которую приписывали ей Фрейд и его предшественники в соответствии с древней традицией?
628
— Каковы взаимосвязи между истерией и другими психопатологическими синдромами, то есть не только между истерией, психосоматикой и психозом, но и между истерией и различными формами психопатии и токсикомании?
— Каковы связи между истерией индивида, с одной стороны, и социальной организацией (культурой и «антикультурой») — с другой?
ИСТЕРИЯ: ДО ПСИХОАНАЛИЗА И БЕЗ НЕГО Современная история истерии
Мы не хотим здесь обсуждать четырехтысячелетнюю историю концепций истерии, начиная с кахунского папируса (1900 г. до н. э.), в котором матка описывается как место локализации болезни, и кончая Международным психоаналитическим конгрессом 1973 года, который поставил на повестку дня вопрос о том, как трактовали эту проблему в эпоху Шарко. Ильза Фейт (Veith 1965) обстоятельно рассмотрела историю связанных с этим идей. Мы считаем уместным заняться первыми смутными началами психоанализа у Пюсегара и Месмера, ибо здесь, как мы можем увидеть, понятие переноса в конечном счете является наследием представлений о животном магнетизме (Neyraut 1973). Поездка Фрейда в Париж общеизвестна (см. также статью Ю. фом Шайдта «Фрейд и его время»). По-видимому, там он нашел то, чего ему недоставало в Вене: учителя, наставника. Но вместо того чтобы останавливаться на бесконечно повторяемом анекдоте о том, как Фрейд сообщает изумленному Шарко о своей твердой уверенности в той роли, которую играют «chose genitale» [половые органы (фр.). — Ред.], и втайне оказывается очень удивлен, когда Шарко принимает к сведению это наблюдение в качестве конфиденциального сообщения, было бы лучше подробнее изучить отчет об исследованиях, проведенных Фрейдом в Париже (Freud 1960). Из этого отчета следует, что Фрейд перенял у Шарко не только его строгую форму наблюдения, но и то, каким образом тот систематизировал полученные результаты в соответствии с инспирированной нозографией. Если Фрейд считается отгадчиком загадок бессознательного, то следует подчеркнуть, что смысл этих загадок следует искать не только во взаимосвязях, которые устанавливаются между симптомом и его значением, но прежде всего во взаимосвязях противоречивых значений, объединенных в когерентную совокупность, причем эта когерентность возникает не столько сама по себе, сколько из отношений с другими взаимосвязями противоречивого значения, как например совокупность неврозов навязчивых состояний.
Беглое ознакомление с историей делает свидетельствует: роль сексуальности признавали еще со времен Древнего Египта. Главное открытие Фрейда заключается в том, что он показал, каким образом устанавливается взаимосвязь между половой сферой и психическим аппаратом и как подобная связь через организм, выступающий в роли посредника, переходит в психическую активность. Ему удалось добраться до самых корней истерии и избавить истерию от таинственной ауры, раскрыв инициирующие механизмы. С другой стороны, он подчеркнул относительность той роли, которую играет сексуальность в этом виде неврозов, показав, что и другие виды неврозов могут быть обусловлены сексуально.
Взаимосвязи между истерией, медициной и возникновением психоанализа не вызывают удивление (Pontalis 1973). На первый взгляд представляется вполне естественным, что именно медик открыл и истерию, сняв с нее покров таинственности, и психоанализ. И все же необходимо в какой-то мере дать волю своей фантазии, чтобы представить себе, как в конце XIX века могли выглядеть отношения,
629
складывавшиеся между врачом и истериком. Посмотрим еще раз на те старинные эстампы, на которых изображено торжественное и полное достоинства появление наставника, окруженного толпой внимающих, ему учеников. До асептической атмосферы, которая царит ныне в отношениях между медиком и больным, еще очень далеко. Наставник в то время был своего рода волшебником, так как именно он обладал знаниями и мог с удивительной точностью предсказывать ход предстоящих событий. Но его слабость таилась как раз в этих знаниях. Подлинным церемониймейстером всего процесса был сам истерик. Он привлекал к себе больше внимания, чем наставник. Своими симптомами он очаровывал так, как это делала Пифия, которая напрямую общалась с богами. Истерик должен был покончить со всесилием волшебника и превратить толкователя в простого свидетеля. Это был врач, представитель класса, господствовавшего над всем остальным обществом, член касты, в которой родились и жили отец, сын и внук. Это был человек, которому истерик бросил вызов: «Скажи мне, отчего я страдаю, и исцели, если можешь!» В Париже, как и в Вене, истерик ставит вопрос о вожделении, а тем самым и о том, как общество, используя все средства, упражняется в лживости и подавлении. Лечение истерии, без сомнения, оправдано тем, что истерик «болен». Однако сквозь эту болезнь вырисовывается проблематика пола, детства, семьи да и общества в целом. И все же нас не следует понимать превратно: мы никоим образом не отстаиваем здесь идею социогенеза истерии; скорее речь идет о представлении, согласно которому истерия и культура неразрывно связаны между собой. Но эта связь возникает благодаря взаимоотношениям между родителями и ребенком, причем родители принадлежат к определенной культуре и сами являются детьми родителей, на которых лежит отпечаток культуры своего времени (см. статью П. Орбана). Без такой двойственной перспективы у нас нет средства, позволяющего объяснить различную частоту проявления истерии в зависимости от конкретного места и времени. Собственно вопрос не сводится к тому, имеет ли место сегодня истерия или она окончательно исчезла. Он сводится к тому, какую форму принимает истерия в конкретных социально-исторических условиях.
Истерия без бессознательного
Прежде чем обратиться к психоаналитическому исследованию истерии, нам необходимо разобраться в некоторых ипотеках, а именно: 1) организмической, 2) социологической и 3) психологической.
Равным образом нам следует четко понимать, о чем именно мы говорим. Представляется вполне правомерным, когда в «чисто дескриптивном» исследовании (Sutter, Scotto, Blumen 1968) мы даем клиническое описание истерии. В действительности же и дескриптивный стиль, и соответствующая классификация свидетельствуют о методологическом выборе теоретического решения. Подобное описание находится под влиянием медицинской модели, в большей или меньшей степени патологофизиологических ссылок (противопоставления физических и психических феноменов, острых и хронических недугов, причем одни из них связываются с нервной системой жизненных и объектных отношений, тогда как другие приписываются вегетативной нервной системе и т.д.). Психиатр пытается ограничить полиморфизм истерии, сводя ее к параметрическим рамкам физической болезни. Однако сегодня хорошо известно, что истерик, если он симулирует болезнь, не придерживается ее закономерностей, поскольку его тело, которым он с нами конфронтирует, проявляет расстройства в соответствии не со своей органической структурой, а с бредовой структурой, которая присуща больному. Представление
630
же, которое он составляет о своем теле, не обязательно связано с его действительной биологической конституцией. Далекий от того, чтобы отрицать реальность истерии, Фрейд нашел здесь возможность разработать концепцию психической реальности. Как нам известно, другие ученые (например, Ж.-Ф. Ф. Бабински) использовали эту перспективу как повод к тому, чтобы вообще отрицать само существование истерии и усматривать в ней лишь эффект внушения: пифиатизм, который можно подавить внушением, усиленным при необходимости с помощью фарадизации. Возникает вопрос: почему психиатр в своем всемогуществе вдруг начинает выступать в качестве палача? Ведь электричество относится к арсеналу того параллельного правосудия, которое любой ценой желает добиться признания и наказания. Меняются стиль и порядок ведения «охоты за ведьмами», но сущность ее остается неизменной! Пожалуй, это имеет нечто общее с борьбой за власть между исполненным достоинства наставником и истеричным пациентом. Настало время подробнее рассмотреть упомянутые выше ипотеки. 1. Организмическая ипотека. В недавно вышедшем журнале К. Куперник и Ж. Бордес (Koupernik, Bordes 1968) пришли к заключению, что поиски биологического субстрата истерии кончились неудачей. В этой связи нам следует все же вспомнить концепцию Ван Богерта и работы румынской школы, в которых изучались постэнцефалические поражения экстрапирамидной системы и промежуточного мозга. В результате стали говорить о нарушениях «подкоркового психизма», объяснявшихся опять же поражениями экстрапирамидной системы и промежуточного мозга, которые в настоящее время локализуют в лимбической системе (Омм). Вместе с тем предпринимались попытки разработать подход, который бы отвечал всем нюансам и руководствуясь которым можно было бы диалектически рассмотреть отношения между врожденным и приобретенным, между патологическими и функциональными феноменами. Электроэнцефалография заменила кли-нико-анатомические исследования (Донгир, Шагасс) с тем, чтобы лишь натолкнуться на признаки «незрелости», диффузии и чувствительности, возрастающей главным образом при гипервентиляции. Эти не слишком убедительные результаты позволяют разве только увидеть, что пациенты, страдавшие неврологическими приступами или подвергшиеся нейролептической химиотерапии, могут высказывать жалобы, подобные жалобам при истерии.